Суггестология – наука о внушении

«Чтобы знать теорию предмета, надо знать историю предмета», — учил Гегель. Однако в рассказе о суггестологии (науке о внушении) воспользоваться мудрым указанием философа трудно — уж очень неясен сам предмет и расщеплена его история: с одной стороны, она создается у нас на глазах, с другой — уходит своими корнями в далекое прошлое, в древние оккультно-мистические школы, с третьей — опирается на ежедневную практику врачей, педагогов, артистов. По-видимому, история суггестологии будет написана после завершения ее теории… Тогда вся многообразная активность на этом поприще будет, вероятно, вежливо именоваться «донаучной стадией суггестологии». Только тогда, наверное, и будет выполнено указание Гегеля и на свет явится История Науки, переписанная задним числом на основании новейших научных достижений.

Поэтому давайте попытаемся смотреть пока только вперед и вот что понять: останется ли «крещение» суггестологии в ранг науки актом признания трудов и настойчивости ученых, сумевших убедить ученые советы в ее необходимости (ведь наука, как шутят французы, это то, по чему можно защитить диссертацию), или же суггестологии суждено стать подлинной Наукой. А это значит, что она привлечет к себе новые, молодые силы, результаты ее начнут жить независимой жизнью, их будут воспроизводить, использовать, развивать (в том числе и те, которые считаются пока фантастическими, — скажем, запоминание в эксперименте 1000 иностранных слов за один сеанс обычными людьми в нормальном состоянии бодрствования), и в конце концов новая наука принесет неожиданные плоды в психологии, кибернетике, педагогике…

Что же это такое — суггестология? Не рискую ли я пополнить унылые ряды бесплодных фантазеров, «обобщая на цивилизацию», хотя и важные, но вполне локальные достижения? Что толкнуло автора на такие обобщения?

Итак, почему родилась новая наука? В течение веков создавалась и совершенствовалась система упражнений и навыков в физическом труде и спорте — и в то же время в области умственного труда, кроме общих рекомендаций о разумном чередовании труда и отдыха, в массовой практике нет ничего и по сей день. Это тем более странно именно сегодня, когда в умственную деятельность втягиваются миллионы людей, когда способность порождать знания ценится выше физического совершенства, когда… одним словом, когда производство информации стало энергично прогрессирующей формой занятости. В этих условиях защита людей от непосильного умственного и нервного перенапряжения из вопроса профилактической гуманности превращается в проблему жизни и смерти.

Накопление информации принято понимать как возрастание ее количества, подлежащего усвоению. Так ли это? Ведь информация стареет быстрее товаров, а действительно необходимой информации для принятия ответственных решений на самом деле человеку часто не хватает… Не хватает — это уже бесспорный факт. И потому тоже бесспорным становится следующий факт, к которому пока мы все так трудно привыкаем: одна из важнейших задач современной науки о человеке состоит в том, чтобы научить человека быстро находить и усваивать полезную и «выводить» использованную и устаревшую информацию.

Создать, если угодно, вторую природу человека, такую же естественную, как обмен веществ. По-видимому, единственный способ это осуществить — воспитать в человеке потребность непрерывно учиться и самосовершенствоваться. Но тогда и потребность эта должна быть «естественной», то есть не построенной на волевых усилиях и понимании необходимости, а органичной, такой же, как желание есть и пить. Может быть, эту задачу можно будет осуществить с помощью машин? Ведь они в скором времени в изобилии будут поступать на интеллектуальный рынок. Так будет ли задача этим решена? Или все-таки кризис в сфере обучения и переобучения нельзя преодолеть с помощью технических устройств, где отстоялись научные идеи уже ушедших десятилетий?

Один из главных козырей сторонников машинизации обучения общеизвестен — это убежденность, что память человека ограничена и без внешней помощи ей не справиться с информационными нагрузками. До самого последнего времени трудно было что-то противопоставить этому всеобщему мнению: нельзя же всей науке пересматривать отстоявшиеся выводы только потому, что некоторые субъекты обладают феноменальной памятью и демонстрируют это свое качество на специальных сеансах или другим подходящим способом. И, тем не менее, явное несоответствие этих пессимистических выводов фактам реальной жизни обнаруживается на каждом шагу.

Дети не знают, что у взрослых существует «проблема памяти»: маленький человек поглощает за день такие порции «информации», перед которыми в панике отступит любой нормальный взрослый, если перевести на его язык «информационный рацион» ребенка. Откуда у взрослых возникла эта неуверенность в возможностях своей памяти? Быть может, из рационального знания об ее структуре и функциях? Вряд ли. Сегодня даже специалисты вынуждены признать, что им известно назначение лишь четырех процентов субстрата нашего мозга.

Представления об ограниченных возможностях нашей памяти внушило людям историческое развитие педагогики. Во все времена учебный процесс опирался на представление о том, что запоминание материала — это трудная работа, что только прилежание и усидчивость будут вознаграждены. Главной мерой инерции учебного процесса стала память, и люди постепенно свыклись с тем, что ресурсы ее, к сожалению, ограничены. И если бы какой-нибудь чудак на уроке иностранного языка стал бы задавать не 20—30 новых слов, а 200—300, его или подняли бы на смех, или привели в чувство административными мерами.

…Как то к болгарскому психотерапевту доктору Георгию Лозанову, заведовавшему тогда единственным в стране кабинетом психотерапии, явился для регулярного сеанса пациент. Это был средних лет электросварщик. Он был сильно утомлен и начал жаловаться: вот надо идти в вечернюю школу, а там задали стихотворение, а учитель прочел его вслух всего один раз, а дома учить времени нет, и устает он очень, и — вообще жизнь у сварщика не складывалась. «Тогда мы, — вспоминает доктор Лозанов, — помимо лечения его основного заболевания прибавили несколько лечебных процедур для повышения общего тонуса и, особенно для освежения его памяти. Через несколько дней сварщик явился к нам в сильном волнении и с порога заявил: «Что вы со мной сделали?! Это какое-то чудо! Меня как раз спросили это стихотворение. Я попытался его вспомнить — и вдруг сказал целиком, ни разу не сбившись. А?»

Что можно было ответить сварщику? Что он не мог вспомнить текст до лозановских процедур потому, что вместо слов в его памяти всплывал страх их не вспомнить? Что сидит в нем этот страх всегда, воспитанный за долгие годы заучивания и запоминания учебного материала? Что перед этим страхом он так же беспомощен, как кролик перед удавом, хотя, казалось бы, что мешает кролику, убежать: ведь ноги у «его по-прежнему на месте?.. Однако ничего этого доктор Лозанов сварщику тогда не сказал. Зато, по его собственному признанию, только после этого случая он впервые задумался над тем, какие перспективы открывает внушение в нормальном состоянии бодрствования для расширения и улучшения памяти.

Вообще-то говоря, эта мысль вовсе не была каким-то неожиданным озарением. В недрах психотерапевтической практики давно созрело убеждение, что человек обладает скрытыми резервами памяти. Погружая людей в так называемое сновидное состояние сознания, удавалось добиться поразительного припоминания событий, особенно в опытах по возрастной регрессии, то есть внушению прошлого возраста. Например, исследованный Лозановым человек нарисовал какую-то картинку, когда ему внушили, что сейчас, на сеансе, ему восемь лет. Через несколько месяцев его родные принесли доктору случайно найденный в домашнем архиве рисунок, оставшийся с детских лет, — это была удивительно похожая на нарисованную в гипнотическом состоянии «девочку с зеркалом», даже надпись сохранила букву ять старого правописания. Именно в опытах по гипнотической возрастной регрессии в клинике гипноза и возникло впервые представление о сверхприпоминании или сверхпамяти.

Но это гипноз. Личность человека в этих опытах участия не принимает. Гипноз лишь свидетельствует: в человеке существует какая-то неосознаваемая психическая активность, она, по-видимому, есть источник тех резервов личности, которые так поражают воображение посетителей гипнотических сеансов.

Лозанов имел полную возможность скептически относиться к массовым применениям гипноза вне узких клинических задач — сам он обладает сильнейшим даром гипнотического внушения…

И вот здесь начинается то новое, что составляет суть суггестологии: сверхприпоминание в гипнозе, запоминание во сне — это только проявления тех скрытых резервов личности, которые в гораздо более мощном виде могут и должны проявляться и в состоянии бодрствования, в состоянии крайней остроты и ясности сознания, в котором человек выжил и развился в борьбе с враждебными силами природы. Если угодно, тлеющие угольки костра в кромешной тьме кажутся необычайно яркими, бушующее же пламя трудно разглядеть при свете Солнца даже вблизи…

Итак, неосознаваемый информационный поток. Но что это за очередное научное заклинание: «неосознаваемый информационный поток»? Что значат эти слова в применении к активной практической деятельности?

Человек привязан к природной и социальной среде тысячами каналов связи, по которым идет непрерывный обмен сигналами. Большая часть этих сигналов не отмечается сознанием и, стало быть, не «переживается». Объяснить, почему это так, вообще говоря, можно разными способами с помощью разных научных терминов или ярких ненаучных метафор. И все объяснения будут очень приблизительными. В самом общем виде они, очевидно, сведутся к следующему: дело, видимо, в том, что значительные колебания нашей среды обитания происходят не часто — будь то цунами, пожар или личная катастрофа. Жизнь же вынуждает организм принимать решения ежеминутно, каждый наш шаг по жизни — это шаг по неровной дороге. И потому большая часть наших решений принимается неосознаваемо достаточно автономными системами организма без апелляции к «высшей инстанции» — сознанию. Весь этот мир неосознаваемых, то есть воспринимаемых органами чувств, но не доводимых до сознания сигналов, и есть область суггестологии. Этот неосознаваемый информационный поток обеспечивает сложнейшие акты приспособительного поведения.

Когда придет к нам полное понимание нейронной организации неосознаваемых форм психической активности? Не скоро! Но и теперь у нас есть способ «общаться» с этим «бессознательным» — надо просто работать с ним (ведь работают физики с понятием «вакуум», а спроси их, что это, и выяснится, что чем глубже физик, тем менее пуст вакуум).

Суггестология — суггестия — внушение. Попытки дать определение внушению предпринимали многие выдающиеся ученые.

Бехтерев определяет его как пересадку психического состояния без участия воли и даже без ясного осознания со стороны воспринимающего. По Павлову, внушение есть «самый упрощенный, самый типичный условный рефлекс для человека».

Экспериментальные исследования здоровых людей показали, что каждая личность обладает известной степенью выявленной внушаемости. Как пишет Лозанов, «мы формируемся как существа суггестивные, и лишь потом мы логифицируем нашу жизнь, пытаясь обрести целостность своего я».

Значительная часть информации из окружающего нас мира, поступающая через органы чувств, используется неосознаваемо в двигательной сфере. Вообще большая часть автоматических действий регулируется и управляется неосознаваемой психической активностью. При этом достигается гораздо большая точность и быстрота, чем, если бы все эти акты вначале надо было осмыслить, а потом направить. Сюда относятся и регуляция позы, и удерживание равновесия, и защитные перестройки при падении, и многое другое.

Конечно, неожиданное падение, не приводящее, скажем, к тому, что человек переломал себе руки и ноги, вещь достаточно впечатляющая, коль скоро мы ведем речь о тех механизмах, которые мы в себе, в своей повседневной жизни не осознаем. Но как отсюда перебросить мостик к нашей главной теме и показать, что и в сфере интеллектуальной неосознаваемые процессы занимают столь же большое место?

Совместно со своим сотрудником Р. Трашлиевым доктор Лозанов разработал буквенно-азбучный тест для проведения экспериментов с особым типом раздражителей. Хотя по своей абсолютной силе такие раздражители и воспринимаются органами чувств, но если внимание в этот момент сосредоточено на каких-то других раздражителях, а эти остаются на «периферии» сознания, — то они сознанием не отмечаются. Поэтому их и считают тоже субсенсорными, то есть не отмечаемыми сознанием в момент восприятия.

Тест состоял в следующем. Испытуемым предлагалось для наблюдения в продолжение 10 секунд табло, на котором были написаны 12 букв латинского алфавита. После этого им раздавались листки, где в азбучном порядке был напечатан весь латинский алфавит и предлагалось подчеркнуть те буквы, которые они только что видели. Никто из испытуемых не знал, что, хотя предлагаемая комбинация букв была случайным набором, форма их расположения на табло напоминала одну из предлагаемых букв (в данном тесте она напоминала букву Z). Потом в течение двадцати дней испытуемым день за днем в урочный час предлагалось вспомнить, какие же буквы они видели на табло.

И оказалось, что если на двадцатый день они воспроизвели на 11 процентов меньше букв, чем в начале, то букву Z они воспроизвели в два раза больше, чем в день непосредственной проверки. Сопоставление двух способов подачи информации показало, что с течением времени воспроизведение субсенсорно поданного материала приближается к воспроизведению материала, поданного сенсорным путем.

Восприятие информации из внешнего мира таким путем играет важную роль во всех человеческих отношениях — так считает доктор Лозанов. Скажем, при восприятии слова его содержание, отражающее его специфику, попадает в центр сознания, где подвергается критическому анализу, логической обработке и, наконец, получает соответствующий разумный ответ. Но мы реагируем не только на слово, а и на целый комплекс сопровождающих его раздражителей, мимику, выражение глаз, жест, интонацию, вообще на все, что связано с моментом его произнесения. Эти раздражители остаются на периферии сознания, но потом выясняется, что достаточно нам услышать знакомую интонацию, увидеть тот жест, как в памяти немедленно всплывают целые гирлянды слов, фразы, выражения, которые в момент произнесения сопровождались этими интонациями, мимикой, жестами.

Эта объективная особенность человеческой психики широко используется в суггестивной методике обучения иностранному языку, разработанной Доктором Лозановым: за три с небольшим недели слушатели, начавшие с нуля, овладевают 2000 слов активного фонда. При этом, обучение происходит в обстановке, полного раскрепощения и не только не вызывает никакого утомления — но, напротив, приводит к ощущению отдыха. Быстрота, точность и экономичность суггестивных психических явлений имеют одинаково высокий уровень и у школьников и у взрослых, поэтому давно махнувшие на себя люди получают как бы второе дыхание.

Подробный анализ созданной доктором Лозановым методики обучения, получившей название суггестивной педагогики, или суггестопедии, будет, по-видимому, проведен на страницах научных трудов. Здесь же мне хотелось бы ответить тем из читателей, которые научных трудов читать не будут, но воображение которых, натренированное научной фантастикой, немедленно начнет конструировать ситуации, где злоумышленники с помощью субсенсорно вводимых сигналов перелицовывают людей, превращая их в роботов из популярных антиутопий.

Обращаю внимание этих просвещенных читателей на то, что по каким-то причинам даже в антиутопиях некоторые люди проявляют поразительный иммунитет к неосознаваемо воспринимаемой информации, которая противоречит их внутренним установкам. В своей диссертации Лозанов пишет об этом так: «…подобно биологическим защитным средствам, личность имеет выработанные психические защитные средства против вредных воздействий. Это — исследованные нами антисуггестивные барьеры».

Первый антисуггестивный барьер — это барьер сознательного критического мышления. Когда внушаемая идея какой-то своей частью «всплывает» в поле сознания, то прежде чем быть реализованной, она подвергается осмыслению, ощупыванию, обсуждению, выяснению причин ее неожиданного возникновения. В результате логически-критический барьер отбросит все, что не создает впечатления логической выдержанности.

К сожалению, указать оптимальную «высоту» этого барьера довольно трудно: жертвами внушения могут оказаться как люди с очень низким порогом, готовые поверить во что угодно, так и люди, воспитанные на высоких примерах определенной логической системы. «Чувство, что подается, идея хорошо логически обоснованная, как это ни парадоксально, может само по себе суггестировать, — пишет доктор Лозанов. — Авторитет логики, хорошо изложенной мысли, имеет огромную дополнительную суггестирующую силу».

Позвольте мне тут сделать небольшое отступление. Если вспомнить примеры из истории науки, с какой ожесточенностью боролись сторонники «самоочевидной» логики Аристотеля против диалектической логики или тщетно искали места под Солнцем творцы неевклидовых геометрий, то придется признать, что по своей бескомпромиссности эти полемики сравнимы лишь с борьбой светской науки против церкви… Даже после того, как Гёдель доказал свою великую теорему о том, что во всяком достаточно широком классе понятий обязательно существуют вопросы, на которые можно ответить, только расширив сам класс понятий — и, стало быть, абсолютно логически замкнутая система вообще невозможна, — каждая новая попытка «расширения класса сложившихся понятий» вызывает упругое сопротивление коллег, к такому пересмотру не готовых.

И еще одно замечание, может быть, не имеющее прямого отношения к тому, о чем идет речь, но чрезвычайно важное для тех, кто занят интеллектуальным трудом. Не замечали ли вы, что болезненная гипертрофия критически-логического барьера доводит человека до барьера мудрствования? Не замечали ли вы, что, в конце концов, личность становится творчески бесплодной?

Второй барьер, который лежит вне сознательно-критического мышления, — это неосознаваемый интуитивно-аффективный барьер против попадающих в психику внушений. Природа его, по-видимому, состоит в том, что существует врожденное недоверие живого существа к миру, где оно постепенно осваивается. Этот барьер отбрасывает все то, что вызывает чувство недоверия и неуверенности: неясные подозрения, вызванные неосознаваемыми признаками, приводят к тому, что личность реагирует деятельностью, обратной ожидаемой. Третий барьер — этический — приводит к тому, что внушения, противоречащие этическим принципам личности, не реализуются.

Выбирая средства внушения, суггестология идет своим путем, — она нащупывает подходы к резервам личности, скрытым в неосознаваемой психической активности, — с помощью средств, которыми испокон веков пользуется искусство. «Гармония форм и красок, язык музыки, рифма, ритм захватывают и овладевают человеком намного более коротким путем, чем логика фактов и доводов, и доходят не только до сердца, но и до ума человека», — пишет Лозанов в своей необычной докторской диссертации, вобравшей в полторы тысячи страниц 20 лет работы. В одной статье нечего даже пытаться показать, как сложные средства суггестирования — авторитет источника информации, освобождение от груза ложных представлений, если хотите инфантилизация тех, кто воспринимает ее, — дополняются элементарными: двуплановостью, интонацией, ритмом; как в обстановке концертной псевдопассивности память поглощает огромные учебные программы, а люди при этом остаются отдохнувшими и веселыми.

Автор: И. Кранцев.