Физическая лингвистика

Языков на земле много, и отличаются они просто невероятным, буйным, как тропическая растительность, разнообразием. Научное описание любого языка стоит на трех лингвистических китах: грамматика, лексика (словарный состав) и фонетика (звуковой состав). Конечно, у разных языков и киты разные. Но различия доходят до такой степени, как если бы у одного из китов — две головы, а у другого нет хвоста, зато имеется шесть лап, а на спине — избушка на курьих ножках. Так, что его уже и китом-то назвать вроде бы странно. Взять хотя бы грамматику.

Спросите, к примеру, любого школьника: может ли существительное изменяться по временам. Школьник, ясно, ответит: нет. Зато ученый-лингвист скажет: может. Может, если это существительное в языке тупи. Может ли утвердительная частица «да» спрягаться, как глагол? На этот раз обратимся сразу к ученому, и тот ответит: да, в диалекте Горского Котара частица «да» спрягается, как глагол: ёа-ш (буквально «я-да»), с1а-в (буквально «ты-да») и т. д. Таких примеров ученым известно великое множество. Самых диковинных и экзотичных. Не стоит множить их число, потому что крайнее разнообразие языков на земле — факт, в общем-то, хорошо известный. И не он будет героем дальнейшего изложения.

Но, этот факт вроде бы должен вызывать жалость к лингвистам, к ученым, изучающим язык. Можно ведь досконально разобраться в отдельном языке, то же самое проделать со вторым, с третьим, наконец, с тысячным. Но если они так резко отличаются друг от друга, что же можно сказать о языке вообще? О языке, на котором говорят, так сказать, земляне. Есть, конечно, сравнительное языкознание, но оно изучает группы довольно близких друг к другу языков (например, индоевропейских). Эти языки стоят, так сказать, на более или менее похожих китах. А что такое человеческий язык вообще?

Извлечь из поражающего разнообразия языков их общие, универсальные, родовые черты — это непреодолимая потребность самой науки о языке. «Универсалия — интенция души», — сказал У. Оккам. Интенция — это увлеченность, направленность всех духовных сил в одном направлении, интеллектуальная страсть. Ньютона эта страсть привела к открытию закона всемирного тяготения. Менделеева — к периодической таблице элементов. Современных теоретиков микромира — к неудовлетворенности «безобразной» неупорядоченностью элементарных частиц. Универсалии — это строительные леса и одновременно каркасы научных теорий. Так что выходит, если бы языковых универсалий и не существовало, их следовало бы придумать. Но они существуют на самом деле.

Американский лингвист Ч. Ф. Хоккет сформулировал несколько языковых универсалий, которые в совокупности довольно надежно отделяют человеческий язык от любых систем коммуникации земных животных.

«Перемещаемость» — возможность говорить о предметах, удаленных от говорящего в пространстве или во времени. Легко понять важность этого свойства. На нем основаны возможность планирования («разговоры» о будущем), истории (о прошлом), искусства, вообще вымысла и т. д. Едва ли мы вообще согласились бы считать мыслящими существа, которым все это недоступно. Гиббоны, например, могут «говорить» только о том, что «здесь» и «теперь», то есть о предметах, находящихся в момент речи в пределах видимости. Танец пчел, указывающий путь к цветущему лугу, наоборот, может информировать только о предмете, к которому еще предстоит добраться. Таким образом, языку гиббонов не свойственна перемещаемость, а в языке пчел она присутствует всегда. В человеческом же языке можно говорить как о «здесь» и «теперь», так и о «там» и «тогда».

Еще одно свойство человеческого языка — рефлексивность. Так обозначают возможность говорить на этом языке о нем самом. Предложение «Слово „лодка» состоит из пяти букв» ничем не хуже предложения «Лодка причалила к берегу». Впрочем, для иллюстрации рефлексивности специального примера можно было бы и не приводить. Большинство предложений настоящей статьи рефлексивны, то есть говорят о языке, на котором они написаны (как, например, само это утверждение). Танец же пчел может передавать весьма богатую информацию, но только не о самом этом танце.

На любом человеческом языке можно передавать заведомо бессмысленные или ложные сообщения. Системы коммуникаций животных выдают в них существ более прямодушных. Врать они не способны.

Поэтов часто критикуют за неологизмы. Но критикуют обычно за художественную невыразительность или неуместность нового словечка. Буквальный же смысл вновь придуманного слова почти всегда не вызывает сомнений. Но никакой особой привилегией делать свою речь понятной поэты не обладают. Любой из нас, смертных, может употребить неслыханное ранее слово или даже целый оборот и при этом так, что его поймут. Этим мы обязаны «открытости» языка, его непрерывной готовности порождать новые слова, обороты, новые смысловые или стилистические сочетания.

В каждом языке работает, конечно, свой собственный механизм открытости, свои способы обновления и развития. Большинство из частей этого механизма уникальны, то есть встречаются только в одном или нескольких языках. Но есть и стандартные, обязательные для всех языков детали такого механизма. Эти универсалии в отличие от перечисленных — уже более специального, собственно лингвистического характера. Они требуют и более специального, а проще говоря, более осторожного подхода.

Перемещаемость, рефлексивность, открытость могут быть признаны универсалиями, как говорится, без оглядки. Они действительно характеризуют любой человеческий язык. Более того, возможно, те же свойства должны иметь языки любых мыслящих существ, если таковые живут где-нибудь на других планетах. Но именно поэтому они и носят слишком общий, не столько лингвистический, сколько философский характер. Иное дело — поиски обязательных, общих деталей в устройстве различных конкретных языков Земли.

Конкретную, непредсказуемую на основе одних лишь общих философских, логических или психологических соображений универсалию можно открыть лишь эмпирически, на опыте. Ключ прост: обследуйте все языки мира и проверьте, наблюдается ли такое-то явление или нет. Наблюдается всегда — значит это универсалия, ну, а на нет и суда нет. Но, как мы помним, языков на Земле не одна тысяча. Сколько точно — даже неизвестно. Но главное затруднение не в количестве. Большинство языков мира изучены крайне слабо, схематично, просто-напросто мало изучены. И если мы не находим данную универсалию в каком-нибудь малоизученном языке, то это вовсе еще не значит, что ее в нем нет. Может быть, просто стоит получше поискать?

К чему все эти оговорки о сложности выявления собственно лингвистических универсалий? А понадобились они, чтобы сделать еще одну оговорку, правда, последнюю. Конкретные лингвистические универсалии — в отличие от философских и логических — не являются абсолютными. Никогда нельзя с абсолютной достоверностью сказать, что они присущи всем земным языкам. Это так называемые статистические или неполные универсалии. Реально это означает, что они присущи большой группе языков, хорошо изученных лингвистами, и есть основания предполагать, что они присутствуют и в других, еще не изученных языках.

Давно стал привычным резавший некогда уши термин «математическая лингвистика». Но в последнее время в научных дискуссиях все чаще стало употребляться еще более диковинное название: физическая лингвистика. Речь в данном случае идет не об использовании в лингвистике спектроскопов, синхрофазотронов или формул квантовой механики. Пусть тщательным эмпирическим обследованием установлена конкретная лингвистическая универсалия. Например, такая: в условных конструкциях условная часть предшествует заключению. Действительно, «нормально» мы говорим: «Если машина неисправна, то выходить в рейс нельзя», а не наоборот. Такой порядок существует во всех языках. Но интеллектуальное честолюбие ученого не удовлетворяется установлением самого факта. Оно идет дальше. Оно спрашивает: а почему, собственно, факт таков? Бессмысленно спрашивать, почему треугольник имеет три, а не четыре стороны. Другое дело — факт эмпирический, который без логического противоречия вполне мог оказаться и другим. В этом случае объяснение факта ведет к установлению новых интересных связей.

Круг в геометрии кругл по определению, но камень на берегу моря округлили тысячелетние усилия прибоя. Море, которое безостановочно обтесывает все элементы языка,— это сама действительность. Ведь язык отражает реальный мир. И лингвисты обращаются к парадоксальной, но по сути неизбежной мысли: многие и многие закономерности языка можно объяснить, только учитывая его функционирование во внешнем мире. Иными словами: хочешь двигать вперед лингвистику — изучай физику. Отсюда и необычное сочетание — физическая лингвистика. Конечно, термин «физика» здесь употребляется очень расширительно, имеется в виду весь мир, который человек моделирует в своем языке: его материальная культура, производство, наука, искусство, история.

Так почему же в условных предложениях сначала идет условная часть, а потом заключение? «Физическая» лингвистика отвечает: потому что порядок элементов в предложении нередко параллелен порядку в практической деятельности или в процессе познания. Сначала мы узнаем (или, по крайней мере, хотим узнать), каково первоначальное условие, и только потом становится известно, что из этого воспоследует.

Другой пример — изменения в лексике, то есть в словарном составе языка. Очевидна связь этих изменений с изменениями в трудовой деятельности и культуре общества. Не стоит много и говорить о появлении новых слов, вызванных появлением новых вещей (атомоход, лунник), и о параллельном исчезновении старых. Это общеизвестно. Кстати, старые слова, конечно, не исчезают из языка. Они присутствуют в нем, но присутствуют потенциально. Это корреспонденция до востребования, которую никто не берет.

Например, в Большом Оксфордском словаре английского языка имеются сотни слов, относящихся к средневековой технике. Но в живом языке им нет места: нет условий для их употребления. Но, кроме появления и исчезновения вполне конкретных слов, физическая лингвистика проясняет и другие, гораздо более тонкие явления.

В словаре французского поэта XII века Бенуа де Сент-Мора имеются 13 глаголов для понятия «победить», 18 глаголов для понятия «нападать», 37 существительных для понятия «битва» и «борьба».

В древнеанглийском эпосе «Беовульф» встречается 37 слов, обозначающих героя или принца, и, по крайней мере, дюжина слов со значением «битва» или «борьба». Ясно, что автор, повествующий о множестве героев и еще большем числе героических подвигов, не может обойтись одними общими понятиями. Для детального рассказа ему как бы надо отличать формы героизма друг от друга, ему необходим целый набор различных «героизмов» в разных ситуациях, разной интенсивности, даже имеющих различные последствия. Не знаю точно, употребляет ли Гоголь на страницах «Мертвых душ» более одного слова для «героя» (да и то в ироническом смысле) но зато нельзя не заметить обилия кочующих там «недотеп», «рохлей», «тюфяков: Комментарии здесь излишни.

Теперь о дюжине слов, обозначающих битву. Представим себе, что на Земле в течение столетия не произошло ни одного военного столкновения (увы, в прошлом такого столетия указать, к сожалению, невозможно). Знали бы люди к концу этого столетия значение таких выражений, как «окопная война», «психическая атака», «массированный налет» и т. д.? Конечно же, нет. Хорошо, если из всего этого милитаристского многоцветья осталось бы одно-единственное слово «битва» или «сражение». Очень точно сказал, обращаясь к потомкам, В. Маяковский: «Из Леты выплывут остатки слов таких, как «туберкулез», «блокада». Точно — потому, что это будут именно остатки, потому что с утратой понятием своей роли в жизни общества оно неизбежно теряет и свой богатый лексический гардероб.

Впрочем, этот гардероб и приобретается точно с такой же неизбежностью, как и теряется. Человеку, «чтущему уголовный кодекс», вполне достаточно для обозначения процесса кражи одного глагола «украсть». Но попади он в среду, наподобие описанной в «Бурсе» Г. Помяловского, и ему неизбежно придется различать все эти «слямзить», «стибрить», «стянуть»… Так же, как гробовщик у Ильфа и Петрова на месте общепонятного «скончался» вырастил целый куст разных «перекинулся», «сыграл в ящик», «дал дуба» и т. п.

Владеющему нашим языком никогда не придет в голову спрягать существительные или склонять глаголы. Еще более четко грамматическое поведение зафиксировано за местоимениями, частицами, предлогами. Но мы уже говорили о том, что ученый не останавливается на факте, а идет дальше, пытается его объяснить.

Если чисто логически возможен и иной вариант, то почему реализован именно этот? Иногда оказывается, что иной вариант возможен не только логически, но существует и реально. Вопросительный глагол (например, от частицы «что») невозможен вообще в индоевропейском языке. Нас также изумила бы конструкция «чтоил он?», как англичан «whatet he?». И, однако, такие конструкции встречаются в языке яна. Но, например, на вопрос, почему вопросительные слова ни в одном языке не имеют числа, ответ дает опять же физическая лингвистика. Ведь если бы «что» или «кто» имели единственное и множественное число, то это означало бы, что спрашивающий уже до вопроса знает, в каком числе будет стоять существительное ответа.

Такие ситуации в принципе, конечно, возможны. Если указать на разрушенный город и спросить: «Кто это сделал?», то в ответе подразумевается не один человек, а целая армия. Однако подавляющее большинство ситуаций подразумевает незнание числа в ответе. И язык отразил это незнание. Впрочем, закрепляя в грамматике типичные ситуации общения, язык дает достаточно средств, чтобы выразить и более редкие, не имеющие готового грамматического платья. Нет готового — платье подгоняется. Если спрашивающий хочет подчеркнуть, что ему известно число (допустим, единственное), в котором он хочет получить ответ, к его услугам конструкции типа «Кто из вас?..», «Кто именно?..» и т. д.

Еще более прозрачна физическая (в данном случае — буквально телесная) подоплека такого лингвистического явления, как образование метафор. Мы не будем рассматривать редкие, изощренные метафоры, составляющие законную гордость поэтов. Такие метафоры не являются нормой речи и общения, поэтому нельзя говорить о языковых механизмах, их порождающих. Но присмотримся к словам, которые понятны и доступны всем и каждому, в которых метафоричность давно уже не воспринимается и которые, однако, были образованы именно как метафоры.

В самых разных языках мощно и безостановочно действует антропоморфический тип образования метафоры (напомним, что речь идет о статистических, а не об абсолютных универсалиях). Приводимые далее примеры взяты из английского языка и им соответствуют полные аналоги в нашем языке: «the neck of a bottle» — горлышко бутылки (буквально «шея бутылки»), «mouth of a river» — устье реки (буквально «рот реки»), «the eye of needle» — игольное ушко (буквально «глаз иглы»). Таких примеров можно привести множество. И ясно видно, что английский вариант отличается максимум лишь выбором части тела (глаз или ушко иглы), но не типом образования. Для производства метафор в дело идут не только человеческие органы, но и человеческие ощущения. Чисто физические, физиологические ощущения используются для описания абстрактных или сложных психологических явлений.

Здесь тот же параллелизм с английским языком: «bitter seelings» — «горькие чувства», «warm reception» — «теплый прием», «cold voice» — «холодный голос», «loud colors» — «кричащие краски» (кстати, буквально то же и во французском — couleur criarde, и в итальянском — colore stridente).

Такую языковую экспансию названий частей человеческого тела и ощущений на внешний мир никак не назовешь нововведением. Подобные метафоры встречаются уже у Гомера и Эсхила. Для краткости вспомним лишь, что «баритон» — это древнегреческий «barytone», который, в свою очередь, образован от «barys» — «тяжелый».

Нельзя, однако, и слишком увлекаться «физическим» объяснением языковых явлений. Вернее, нельзя применять эту идею, что называется, «в лоб», без оглядки. В двадцатых годах прошлого века Ганс Шпербер установил «семантический закон» (иными словами, универсалию): если мы очень интересуемся каким-нибудь предметом, то он становится источником аналогий для описания других предметов (по терминологии Шпербера — становится центром метафорной «экспансии»).

Как иллюстрация приводился, период первой мировой войны, когда французские солдаты использовали устрашающие виды оружия для образования шутливых метафор: бобы назывались шрапнелью, а многодетная женщина — пулеметом. Казалось бы, рациональное зерно в «законе Шпербера» отрицать невозможно. Тем более, что и иллюстраций можно насобирать предостаточно. Яростные религиозные распри во Франции XVI века привели к тому, что многие метафоры и сравнения черпались из сферы религии. Известно, что спортсмены, предметы и ситуации обыденной жизни часто называют спортивными терминами и словечками.

Однако такой известный ученый, как С. Ульман, считает, что «закон Шпербера» вовсе не универсалия, а не более чем смелое обобщение. В доказательство он приводит свои наблюдения, по которым современный всеобщий интерес к авиации породил несоразмерно мало метафор и сравнений из этой области.

Внешний мир решающим образом влияет на язык, но влияние это не лобовое. В языке действуют и относительно самостоятельные закономерности, без учета которых картина может быть сильно упрощена или искажена. Прибой равно обрушивается на все прибрежные камни. Однако же при всей их одинаковой гладкости одни имеют форму шара, другие — эллипсоида, а третьи — причудливого гриба или неправильного цилиндра.

Отдаленные языки не имеют между собой ничего общего! Нет, все земные языки имеют общие универсальные черты! Каждая из этих двух крайних точек зрения имела своих талантливых и убежденных апологетов. И, как это часто бывает в науке, правы оказались и те, и другие. Сторонники гипотезы Сепира — Уорфа на убедительных примерах показали, что отдаленные друг от друга языки (например, индоевропейские и языки индейцев Северной Америки) обладают уникальными, не сводимыми одно к другому грамматическими и логическими свойствами. И не менее убедительно сторонники универсалий показали: несмотря ни на какие различия, у всех языков земного шара есть общие, универсальные свойства. Есть и в грамматике, и в законах фонетики и семантики. Языки могут по-разному улавливать, по-разному выражать события мира людей. Разными могут быть «сетки смысла», которые они накидывают на человеческую деятельность. Но мир этот един для всех землян. И их жизнь, прежде всего их трудовая деятельность, в ее самых первоначальных фундаментальных основах, — едина по своим целям и по своей логике.

Количество открытых учеными универсалий продолжает возрастать. Мы не коснулись и половины из них. С одной стороны, многие четко сформулированные и интересные по содержанию закономерности носят пока характер предположений. Чтобы им стать полнокровными универсалиями (не обязательно абсолютными, но даже и статистическими), требуются дальнейшие исследования. С другой стороны, некоторые достаточно надежно установленные универсалии представляют интерес лишь в узких специальных областях лингвистики.

Язык — это связывающее звено, это посредник между человеком и внешним миром. И он испытывает влияние с обеих сторон. В цепочке «человек — язык — внешний мир» мы рассматривали влияние на центр правого полюса, то есть внешнего мира. Но существуют теории, «входящие» в эту цепочку слева, со стороны человека. Общие универсальные свойства различных языков эти теории объясняют некоторыми физиологическими, психологическими или интеллектуальными особенностями, присущими Гомо сапиенсу, к какому бы народу он ни принадлежал.

Например, в трансформационной грамматике американского лингвиста Н. Хомского предполагается наличие единой универсальной грамматики всех языков. Эта грамматика — набор врожденных человеческому мозгу ограничений и правил, следуя которым ребенок овладевает конкретной грамматикой того или иного языка. Если конкретную грамматику сравнить с программой, с алгоритмом, по которому человек из набора отдельных слов строит грамматически правильные предложения, то универсальная грамматика — это программирующая программа. Это программа, которая на выходе дает конкретные грамматики, являющиеся на самом деле алгоритмами. Существует ли универсальная грамматика как алгоритм, порождающий эти алгоритмы? К единой точке зрения ученые тут еще не пришли.

Исследования универсалий продолжаются. Более того, можно считать, что они только начинаются. И как с теорией относительности вошла в науку физическая геометрия, а с квантовой механикой — физическая логика, так с выявлением глубокого сходства земных языков будет развиваться и объясняющая это сходство физическая лингвистика.

Автор: А. Морозов.