Демографическая система и демографическая революция

В конце XIX века в России только одна из двадцати женщин в возрасте от 45 до 50 лет никогда не была замужем. Встретить здесь диккенсовскую «незамужнюю тетушку» пятидесяти лет от роду было не так-то просто. А вот в Англии в ту пору со словом «мисс» можно было обратиться к каждой шестой женщине этого возраста, а в Ирландии — даже к каждой четвертой. Те же, кто выходил замуж, зачастую делали это очень поздно. В Российской империи в конце XIX века примерно две трети женщин в возрасте от 20 до 25 лет уже были замужем, а в Англии, Германии, Бельгии, Голландии, Швейцарии, скандинавских странах — всего от двадцати до тридцати процентов, в Ирландии — меньше пятнадцати. К тому времени, когда женщины в России, как правило, успевали родить уже нескольких детей, большинство их западноевропейских сверстниц только вступали в семейную жизнь. И хотя с этого момента они рожали примерно столько же детей, сколько русские матери того же возраста, наверстать упущенное они уже не могли. Что же случилось с жительницами европейских стран?

В Западной Европе общее число рождений в расчете на тысячу человек в то время было гораздо ниже, чем в России. Тут в конце позапрошлого века рождалось примерно 50 детей на тысячу, во многих западноевропейских странах — менее 30, в Ирландии — всего 23. Это различие возникло, прежде всего, из-за так называемой «европейской брачности» — поздних браков одних женщин и безбрачия других. (Хотя, разумеется, у западноевропейских женщин были лучшие условия для воспитания детей, так например те же первые детские коляски здесь появились гораздо раньше).

Кто же «изобрел» поздние браки? Есть некто, «изобретающий» правила демографического поведения? Какова природа этих правил?

Они «записаны» в культуре. Требования культуры в разные эпохи, у разных народов бывают очень непохожими, но нам важно сейчас, что именно они дирижируют демографическим поведением. Скажем, у одних народов все овдовевшие женщины становятся женами брата или другого родственника умершего мужа и, соответственно, рожают детей уже в новом браке. У других они остаются пожизненными вдовами и больше детей не имеют. Нет ничего общего в этих моделях поведения, кроме одного: обе они продиктованы культурными нормами.

Но надо еще объяснить, откуда берутся эти нормы в культуре. Их источник — сама деятельность людей, общественная практика. Люди рождаются и умирают, вступают в брак и дают жизнь детям, теряют близких или борются за их здоровье — непрерывно повторяясь, однотипные события порождают у людей, живущих вместе, систему сложных и устойчивых социальных связей и отношений. Она вписывается во всю систему связей и отношений данного общества, но не растворяется в ней, а существует как особая подсистема общественного организма, ответственная за возобновление человеческих поколений.

«Демографические» связи и отношения формируют вокруг себя сложные культурные структуры — специфические демографические ценности, нормы и образцы поведения, ритуалы и так далее. Эти структуры в свою очередь придают устойчивость породившим их отношениям, воспроизводят их. Так демографическая система самоорганизуется, устанавливает порядок внутри самой себя. Если у правил демографического поведения и есть «изобретатель», то это — сама жизнь. Она предписывает объективно необходимый, отвечающий условиям места и времени способ деятельности в демографической сфере.

Пока неизменны условия, в которых возобновляются поколения, нет смысла изменять и демографические отношения, и культурные структуры, их поддерживающие. Тогда культура ориентирована на поддержание статус-кво. Если же условия, в которых возобновляются поколения, начинают существенно меняться, на первый план выходит другая задача: отсеивать устаревающие, архаичные культурные стереотипы и расчищать место для культурных нововведений.

Иногда думают: где есть самоорганизация, нет места никакой сознательной деятельности людей, там, в частности, невозможна демографическая политика. Это совершенно неверно. Применительно к демографической, как, впрочем, и к другим социальным системам, самоорганизация означает лишь то, что система имеет внутренне присущую ей (а не определяемую извне) цель функционирования и внутреннюю же организацию, направленную на достижение этой цели. Если по какой-либо причине характер взаимодействия системы с внешней средой существенно изменяется и это влияет на условия достижения цели, то внутренняя среда системы перестраивается так, чтобы обеспечивалось достижение цели в новых условиях. Люди активно участвуют в такой перестройке, но так как они находятся «внутри» системы, то их деятельность есть проявление ее самоорганизации.

Цель демографической системы — поддерживать непрерывность человеческого рода. Ее внутренняя среда — демографические отношения и культурная надстройка над ними. Долгое время механизмы самоорганизации обеспечивали прочность сложившихся культурных структур, а тем самым и постоянство внутренней среды, причем действие этих механизмов проявлялось в сознательной деятельности людей. Религия, государство, другие социальные институты зорко следили за соблюдением нормативных требований культуры, осуждали и преследовали любые отклонения от них как ересь, грех, правонарушение, не давая тем самым превратиться из отклонения в культурную норму.

Во второй половине ХХ века социально-демографические сдвиги, происходившие вне демографической системы, вызвали резкое снижение смертности. В результате изменились важнейшие условия возобновления поколений. Чтобы приспособиться к новым условиям, система должна была внутренне перестроиться.

— …У меня не будет больше детей.
— Как же ты можешь сказать, что не будет?
— Не будет, потому что я этого не хочу.
… — Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать… Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась.
Л. Толстой.
«Анна Каренина»

Новая ситуация была осознана далеко не сразу и долгое время развивалась стихийно. Впервые в истории европейская семья оказалась перед выбором: пойдешь в одну сторону — семья станет многодетной, а каждое последующее поколение будет намного многочисленнее предыдущего; пойдешь в другую — число выживающих детей останется примерно таким, как было, а поколения будут сменяться, численно почти не увеличиваясь. И для семьи, и для общества это был вопрос о том, на что направить прибывавшие в связи с подъемом производительности труда ресурсы — на количественный демографический рост или на ускорение экономического роста и повышение качества жизни. Сначала перед выбором оказались только имущие классы, раньше других ощутившие снижение смертности, но позднее с ним столкнулись самые широкие слои населения.

Вся логика исторического развития толкала к тому, чтобы качество предпочесть количеству, и это не противоречило цели демографической системы. Ведь она заключается в том, чтобы обеспечить устойчивое возобновление поколений, а не в том, чтобы население росло как можно быстрее. Все больше семей ощущали потребность в новых нормах демографического поведения, которые позволили бы на снижение смертности ответить снижением рождаемости. И ростки таких норм повсеместно пробивали себе дорогу.

Конфликт старого и нового внутри культуры постепенно разрастался. Слово «конфликт» здесь не просто метафора, речь идет о реальном конфликте между людьми, отстаивавшими старые или новые принципы поведения,— между Долли Облонской и Анной Карениной, между отцами и детьми, сторонниками и противниками религии, консерваторами и либералами и так далее. Выступая на стороне тех или иных культурных структур, они активно содействовали или противодействовали становлению нового.

Новый тип демографического поведения поначалу мог заявить о себе очень робко. Требовалось немалое время, чтобы он окреп и открыто противопоставил себя многовековой культурной традиции. А пока приходилось находить лазейки для того, чтобы в рамках традиции ломать традицию, отыскивать временные компромиссы между старым и новым.

Таким компромиссом и стали поздние браки. Отнюдь не только демографические причины привели к тому, что многовековая практика европейских семей выработала эту норму, но к концу XVIII века это была именно норма. Но набирала силу демографическая революция, впереди были огромные перемены. Возможности компромисса быстро исчерпывались.

Поздние браки, безбрачие многих женщин существенно снижали число родившихся детей. Чем ниже падала смертность, тем больше выживало детей, и несмотря на поздние браки, семьи становились многодетными.

Очень скоро настал момент, когда сомнения очень четко были сформулированы. Впервые их высказал англичанин Френсис Плэйс, которого поддерживал экономист Джеймс Милль. Известный политический деятель своего времени, представитель правого радикализма, Плэйс в девятнадцать лет женился на семнадцатилетней девушке. За двадцать пять лет у них родилось пятнадцать детей, из которых пять умерли в детстве. Он безоговорочно признавал перенаселение причиной бедности. Только в качестве средства против перенаселения он предлагал не поздний брак, а ограничение числа рождений в семье.

Английское общественное мнение было шокировано, от Плэйса отшатнулись даже многие политические друзья. Но его взгляды стали завоевывать все новых и новых сторонников, породили целое движение. В пуританской Англии, да и во многих других странах, пропаганда его последователей долгое время не имела успеха. И пятьдесят лет спустя после первого выступления Плэйса издатели двух таких книг в Англии были обвинены в распространении безнравственных сочинений и привлечены к суду. И все же, в конце концов, в общественном мнении наступил перелом. На исходе XIX века в Англии, скандинавских и некоторых других странах начался массовый поворот семей к добровольному регулированию числа рождений и их сроков.

Во Франции возникающие там новые нормы демографического поведения встретили гораздо меньше помех и распространялись гораздо быстрее. Буржуазная революция во Франции нанесла сокрушительный удар по всем остаткам средневековья, подорвала влияние религии и расчистила место для беспрепятственного формирования новых культурных установок, новой семейной морали. Пока в Англии длились затянувшиеся на многие десятилетия «прения сторон», во Франции стремительно росло число семей, сознательно регулирующих рождаемость, и детей в этой стране становилось все меньше и меньше.

Как ни низка была рождаемость в Ирландии (двадцать три рождения на тысячу жителей страны в десятилетие перед первой мировой войной), во Франции она была еще ниже — менее двадцати на тысячу. Разница, правда, не особенно велика. А вот если сравнить число рождений на тысячу замужних женщин, то разница окажется огромной: в Ирландии — более двухсот сорока, во Франции — сто пятнадцать.

Ирландия — самый яркий пример снижения рождаемости с помощью «поздних браков», но по этому пути шло большинство европейских стран. Еще на рубеже XIX и XX веков можно было думать, что будущее принадлежит именно ему. «Французский» же путь многим казался странным и не особенно благовидным, воспринимался как досадное отклонение от столбовой дороги демографического развития. Первые десятилетия прошлого XX века показали, что история рассудила иначе. Уже в двадцатые — тридцатые годы различия в демографическом поведении между французами и большинством их соседей перестало существовать.

Победа «французского» пути означала, что становились ненужными поздние браки и безбрачие. Постепенно они стали исчезать. Скажем, в Англии в начале тридцатых годов 42 процента всех женщин в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет еще не были замужем. К началу пятидесятых годов их доля сократилась до 22 процентов, к началу семидесятых — до 14. А доля незамужних ровесниц мисс Уордль за те же годы сократилась с 17 до 8 процентов. Так было повсюду, и даже в Ирландии за тридцать лет — с 1941 по 1971 год — доля незамужних тридцатилетних женщин снизилась с 64 до 31 процента, пятидесятилетних — с 26 до 18.

Что же станет на Земле
Через сто ближайших лет,
Если мода на детей совсем пройдет?
Популярная песенка

Такая трансформация культурных структур была направлена прежде всего на то, чтобы узаконить в культуре свободу «демографического выбора», право родителей самим решать, когда и сколько детей будет в их семье. Идея суверенитета семьи в этой сфере постепенно овладевала массами и заставляла отступать религиозные догмы, пересматривать представления о нравственно допустимом, менять законодательство. Вчера еще сама мысль о том, что можно иметь детей столько, сколько хочешь, была запретной, греховной, неприличной (вспомним, как гнала ее от себя бедная Долли Облонская), сейчас же нам кажется, что иначе и быть не может. А категорическое требование, чтобы каждая женщина рожала детей, «сколько Бог пошлет», еще недавно такое обычное, сегодня выглядит недопустимым насилием над личностью. Но как только эта свобода была завоевана, естественным образом возник вопрос: как же совместить ее с сохраняющейся необходимостью поддерживать равновесие «демографических весов»?

Напомним, что положение на этих «весах» принято характеризовать чистым показателем замещения поколений (нетто-коэффициентом воспроизводства населения), то есть числом девочек, приходящих на смену своим матерям. Если на смену ста матерям, в конечном счете (то есть с учетом того, что часть дочерей умирает), приходит не менее ста дочерей, поколения возобновляются нормально и население может существовать бесконечно долго. Если менее ста — поколения не возобновляются. Если подобное положение сохраняется достаточно долго, численность населения начинает убывать. А это значит, что цель функционирования демографической системы не достигается, система деградирует.

В современных условиях простое замещение поколений требует, чтобы на каждые сто женщин рождалось примерно 210—220 детей — мальчиков и девочек (в этом случае сто девочек доживут до возраста, когда они смогут заменить своих матерей). А так как не все женщины выходят замуж, то на сто вышедших замуж надо примерно 230 детей. Это и есть мера объективной необходимости.

Но ведь теперь супруги свободны в своем выборе, одна семья может дать жизнь пятерым детям, другая — только одному, третья пожелает остаться бездетной (учитывая, что в современном мире даже появилось сознательное движение «Child free»)… Где гарантия, что множество независимых семейных решений даст на сто супружеских пар нужные двести тридцать детей?

Подмечено, правда, что такие решения хотя и независимы, но не так уж случайны. Никто не навязывает семье того или иного выбора, но почему-то у большинства из них он оказывается сходным. Рождение одного, двух, трех, четырех и так далее детей не равновероятно, всегда есть варианты, вероятность которых намного больше, чем других. Создается впечатление, что выбором супругов, при всей его добровольности, управляет нечто вроде моды. Но если даже это и так, ни из чего не следует, что такая мода соответствует общественной потребности.

Для хотя бы простого замещения поколений модой — и в статистическом, и в обыденном смысле — должна стать трехдетная семья. На деле же семьи отказываются не только от шестых, пятых или четвертых рождений, но все чаще и от третьих, и даже вторых. В результате показатель замещения поколений зачастую опускается вначале до единицы, то есть до уровня простого замещения, а затем и ниже этого уровня.

Впервые это произошло во Франции еще в середине прошлого века, и с тех пор нетто-коэффициент здесь все время колебался, то поднимаясь выше единицы, то снова опускаясь ниже. Самый большой подъем произошел после второй мировой войны, и уже стало казаться, что Франция навсегда ушла от опасности уменьшить численность населения. Но в шестидесятые годы началось новое сильное падение, и к концу ХХ века показатель замещения поколений опустился здесь ниже 0,9.

Невысоки показатели замещения поколений и в странах, некогда входивших в СССР, в частности в нашей стране Украине. В середине семидесятых годов нетто-коэффициент в СССР еще превышал единицу (1,1), но это достигалось в основном за счет среднеазиатских и некоторых других южных республик. В то же время среднее число рождений на одну женщину ряде других республик европейской части советской империи было низким и продолжало убывать. К началу восьмидесятых годов в Украине, в Белоруссии, в республиках Прибалтики оно было либо очень близко к двум, либо несколько ниже двух. А это значит, что даже простое замещение здесь не обеспечивалось. Эта тенденция продолжилась и в наше время, так население Украины, к сожалению, продолжает сокращаться, виной тому и не самые радужные экономические условия, особенно бывшие в 90-х годах ХХ века и связанная с этим так званная «демографическая яма 90-х».

Итак, в нынешних условиях цель функционирования демографической системы сплошь и рядом не достигается. А это значит, что внутренняя организация системы, демографические отношения и культурная надстройка над ними не соответствуют ее цели. Куда же в таком случае смотрит механизм самоорганизации?

Скорее всего, он вовсе не бездействует, и процессы самоорганизации идут с достаточно высокой интенсивностью. Но только пока они еще не завершены. Эта незавершенность имеет свое историческое объяснение. В ходе демографической революции, как всегда в ходе крупных социальных перемен, вначале усиленно преодолевается то, что явно мешает движению вперед: устаревшие демографические отношения, традиционные культурные нормы и так далее. Необходимо было устранить старые культурные запреты, ограничивавшие свободу демографического выбора. Нетрудно, однако, заметить односторонность такой направленности. Предоставить человеку свободу выбора — это еще не все. Надо вооружить его критериями такого выбора. Но это становится актуальным, приобретает актуальность не сразу, а лишь тогда, когда первые цели демографической революции достигнуты и свобода выбора семьи получила всеобщее признание.

Средневековый французский философ Буридан описал трагическую ситуацию, в которую можно попасть, имея свободу выбора, но не зная, как ею воспользоваться. Чтобы сделать выбор, надо иметь шкалу предпочтений. Когда объектов выбора не два, как у буриданова осла, а огромное множество, как у современного человека, таких шкал может быть сколько угодно. Культура закрепляет те из них, которые полнее отражают общественные потребности.

Новизна ситуации заключается в том, что теперь в эту шкалу должны вписаться дети и занять в ней такое место, чтобы конкуренция самых разнообразных потребностей не могла помешать семье иметь двоих или троих детей. Подчеркнем: эта ситуация возникла не потому, что изменилась ценность детей для родителей или общества, потребность в них, а потому, что возникла свобода выбора в определении числа детей в семье. Если, отказываясь от второго или третьего ребенка, современная городская семья отдает предпочтение построению карьеры, покупке автомобиля, высшему образованию или путешествиям, то это вовсе не значит, что ценность детей для нее меньше, чем для крестьянской семьи былых времен. Ведь крестьянин, во-первых, не подозревал о возможности подобного выбора, а во-вторых, реально его не имел, ибо слыхом не слыхивал о таких вещах, как массово-доступные автомобили, туристические поездки на море, или высшее образование.

Реальные процессы указывают лишь на то, что у многих групп населения дети занимают недостаточно высокое (с точки зрения демографических нужд общества) относительное место на шкале семейных предпочтений. Неудовлетворенность этим все больше беспокоит демографов, это беспокойство передается общественному мнению. Приходится основательно задуматься над тем, что будет «через сто ближайших лет». Мы все лучше осознаем необходимость специальной демографической политики, которая бы способствовала изменению «моды на детей», увеличению их числа в семьях.

Но ее вмешательство будет успешным, если оно не ограничится воздействием только на собственно демографическую сферу. Иначе может получиться, что усилиями демографов семейные ценности значительно вырастут в сознании людей, но представители каких-либо других «ведомств» проявят не меньшую заботу о росте «своих» ценностей — и место детей на шкале индивидуальных и общественных предпочтений не повысится.

Кроме того, даже в пределах собственно демографической сферы успех могут принести не любые усилия, а только те, которые опираются на реальные тенденции, уже имеющиеся в культуре. Они должны учитывать, например, глубочайшие перемены, совершившиеся в жизни семьи в последнее время, новые тенденции ее развития.

Автор: А. Вишневский, доктор экономических наук.