Научная революция и ее предпосылки
Статья написана Павлом Чайкой, главным редактором журнала «Познавайка». С 2013 года, с момента основания журнала Павел Чайка посвятил себя популяризации науки в Украине и мире. Основная цель, как журнала, так и этой статьи – объяснить сложные научные темы простым и доступным языком
Выражение «научная революция» наверняка не раз встречалось всем читателям журнала, а многие его и сами употребляли, обычно имея в виду при этом крупные открытия, ведущие к радикальной перестройке научных представлений. Поэтому и сами революции часто получают названия либо по именам своих главных героев, либо в соответствии с теми новыми результатами, которые они символизируют: коперникианская революция, дарвиновская, квантовомеханическая.
Так повелось в обыденной речи, журналистике, научно-популярной и, пожалуй, еще философской литературе. А многие историки науки относятся к этим словам без всякого энтузиазма. У них для того немало оснований: слово «революция» прежде всего наводит на мысль о разрыве, расколе с прошлым, о яростном противоборстве заинтересованных сторон, о рождении на обломках старого уклада чего-то ранее не существовавшего и даже немыслимого. Конечно, все это можно найти и в тех научных нововведениях, которые принято называть революционными; более того, именно эти их черты наиболее наглядны. Но тщательный анализ обнаруживает и иное.
Самые радикальные новшества зачастую оказываются результатом исследований, целью которых было развитие уже существующих, «ортодоксальных» воззрений,— такими были, например, великие работы Планка. Преемственность, лежащая в глубине научных концепций и исследовательских программ, нередко связывает самые, казалось бы, не похожие друг на друга пласты научного знания. И каждый «переворот» в науке на деле оказывается длительным процессом обсуждения и опробования различных вариантов решения тех проблем, которые в равной мере интересуют как «консерваторов», так и «новаторов»,— ученые, даже стоящие на противоположных позициях, выступают здесь не как противники, но скорее как своего рода партнеры по переговорам.
«Революционные» термины чрезмерно акцентируют лишь одну сторону крупных изменений в научном знании. И не случайно Альберт Эйнштейн, обладавший обостренным чувством историзма, сознательно избегал говорить о революциях в науке. Не случайно также, что в новейшей историко-научной литературе слово «реформа» употребляется в таких случаях гораздо чаще.
Разумеется, я совсем не хочу сказать, что этот термин необходимо изгнать из языка науковедения. Он довольно удобен, когда нужно сравнить два состояния научного знания, разделенные периодом сильных и необратимых изменений,— например, химию 1770 и 1810 годов или физику конца XIX века и начала тридцатых годов XX столетия. Сопоставляя эти отдельные и, надо подчеркнуть, искусственно выделенные срезы той или иной ветви науки, мы можем найти такие различия методов, способов постановки проблем и интерпретации решений, фундаментальных теоретических положений и даже скрытых за ними философских установок, которые при определенном угле зрения будут выглядеть как результат радикальной перестройки какой-то области науки.
Однако даже здесь выражение «научная революция»,— строго говоря, лишь метафора, а не точный термин. Любые изменения такого рода все же локальны. Рождение квантовой механики не повлияло на лингвистику или социологию, создание генетики не привело к пересмотру физических теорий, а становление структурного языкознания не вызвало никаких резонансов ни в химии, ни в астрономии. Конечно, какой-то обмен идеями всегда происходит, но сами идеи при этом теряют свой специальный характер, делаются общекультурным достоянием. Так, во второй половине позапрошлого века представления эволюционистской биологии повлияли на языкознание, однако еще до этого они успели стать довольно общим местом мышления образованных людей того времени.
Но можно ли в таком случае говорить о реальности настоящих научных революций, охватывающих сразу всю науку в целом? Можно. История науки знает необратимые процессы глобальных изменений, преобразующих — причем более или менее одновременно всю науку, а не отдельные ее ветви.
Однако в тридцатых годах XIX века Огюст Конт впервые вложил в выражение «научная революция» иной смысл: глобальное изменение условий социального существования науки в целом — ее общественного статуса и взаимоотношений с обществом, ее престижа и характера поддержки научных исследований различными общественными силами (в дальнейшем я буду говорить о ней как о социальной поддержке науки), структур научных институтов и их связей с другими общественными институтами и их потребностями и т. п. Такие процессы, хотя они и развиваются очень медленно, подчас растягиваясь на столетия, гораздо больше напоминают собственно революции, нежели «научная революция» в прежнем смысле слова. Необратимость изменений, отсутствие исторических прототипов для новых форм существования науки как социальной системы, ослабление или даже разрыв преемственности с прошлым — все это гораздо более типично именно для революций «во втором смысле».
Каковы же эти революции, в каких условиях и почему они происходят? Ясно, что они не совершаются внутри науки,— они создаются действием разнообразных социальных сил, приводящих к глобальным изменениям взаимосвязей между наукой и обществом. Но тема нашей следующей статьи «наука и общество» поистине безгранична — легче, кажется, перечислить то, что к ней не имеет отношения, нежели то, что с нею непосредственно связано сегодня или было связано в прошлом. Поэтому с самого начала ограничим тему нашего разговора. Динамику научных революций мы будем рассматривать лишь как изменение условий социальной поддержки науки. Наиболее обозримый, хотя, конечно, и не единственный показатель такой поддержки — материальные затраты на то, что принято называть исследованиями и разработками.
Продолжение следует.
Автор: А. Левин.