Наука и ее место в обществе

…2 августа 1939 года считается той датой, с момента которой драматически обострился характер отношений между наукой и властью. В этот день А. Эйнштейн сообщил Д. Рузвельту о том, что работы Ферми и Сцилларда, выявив новый источник энергии, дают возможность создать атомную бомбу. Фактически встал вопрос, кто такой ученый: пассивный объект в огромном механизме государственной жизни или свободный субъект, послушный только голосу собственной совести? С этим вопросом не справиться так просто, как, например, в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона, где ученые сами решают, какие открытия объявлять государству, а какие — нет.

«Наука слишком важный фактор, чтобы оставлять ее только ученым»,— так выразил эту сторону проблемы в журнале «Тайм» вашингтонский ученый доктор Р. Рестак. Однако отсутствие надежного этического компаса в проблеме «ученый и власть» делает сегодняшнюю ситуацию в науке в глазах простых граждан во многом тревожной и подчас даже подозрительной.

…Когда И. Кант предложил свой знаменитый «категорический имперетив», то он полагал, что нашел механизм, регулирующий нравственное поведение людей надежно и универсально: поступай так, чтобы твое поведение могло бы быть правилом для всех. Канту казалось, что под стеклянным колпаком установленного им этического закона сразу воцаряется порядок и гармония. Однако в такой сфере человеческой жизнедеятельности, как наука, «моральный императив» столкнулся со своим конкурентом — «сциентистским императивом»: ни перед какими исследованиями не следует останавливаться из нравственных соображений, ибо если этого не сделаешь ты, это обязательно сделает другой.

Современный ученый, рассуждают большинство науковедов, помещен в «двусмысленное» пространство между молотом нравственного долга и наковальней интересов истины. Сегодня для самосознания науки стало вполне ясно, что ни галилеевская приверженность истине «любой ценой», поскольку де божественные истины не могут быть вредными, ни инфантильная вера в мудрость политического разума — все это уже не может быть решением проблемы. «Существует естественное напряжение,— пишут Экхардт и Эрманн в книге «Методы социальных исследований»,— между профессиональной ответственностью ученых двигать вперед науку и их гражданской ответственностью перед отдельными индивидами, группами и целым обществом. И нет, кажется, никакого очевидного решения этой дилеммы». Таков неутешительный итог одного из фундаментальных противоречий, в которое оказалась вовлеченной управляемая культурой современная наука.

Однако кратко обозначенные здесь «зримые» проблемы науки не идут ни в какое сравнение с «невидимыми» — а потому, возможно, наиболее коварными — последствиями научно-технического прогресса в обществе. Другими словами, если «осязаемые» последствия влияют в конечном итоге на образ жизни, то «незримые» — прежде всего на образ мышления.

Известно, например, как радикально автомобиль и телевизор изменили образ жизни людей XX столетия. Социальные последствия этих технических новаций тщательно прослежены во многих социологических монографиях и исследованиях. Автомобиль превратил целые нации в «новых кочевников», а телевизор породил уже не одно «телевизионное поколение». Всякая новая технология так или иначе формирует не только образ жизни людей, но одновременно и самый способ восприятия окружающего мира. Транспортная революция создала не только «жизнь на колесах», но и трасформировала обычные представления о пространстве.

Расстояния стали мыслиться уже не в километрах, а в часах и минутах. Не обошлось без парадоксов: самолет сделал расстояние между двумя городами «меньше», чем путь от аэропорта до города. Более того, самолет стал инструментом нового мировосприятия. «Самолет — машина,— писал Сент-Экзюпери,— но притом какое орудие познания! Это он открыл нам истинное лицо земли. В самом деле, дороги веками нас обманывали… Они обходят стороной бесплодные земли, скалы и пески… А потом наше зрение обострилось, и мы сделали жестокое открытие. Самолет научил нас двигаться по прямой… Мы смотрим в иллюминатор, как ученый в микроскоп…»

Влияние авиации не несет, кажется, с собой очевидных дегуманистических перекосов в культуре человеческого восприятия действительности. Но уже телевизор в условиях цивилизации породил массу тревожных симптомов. Оказывается, он может быть легко наделен ролью организатора «счастливого», «потребительского» сознания, за витражным стеклом которого уже плохо различаются контуры самой действительности.

Но наибольшую тревогу у многих ученых вызывает то влияние, которое наука и ее технические воплощения оказывают на представление человека прежде всего о самом себе. Опасность состоит в том, говорят эти ученые, что понимание человеком своей сущности может оказаться заведомо неполным. Успехи технических наук могут породить соблазн отнести к сущности человека только то, что в принципе поддается математическому и техническому моделированию, а неформализуемый «культурный остаток» вынести за скобки. Если подобная деградация человеческого самосознания и одновременно достоинства произойдет — а признаки этого, как считают некоторые исследователи, уже налицо,— то это будет означать, что современная машинная технология сломила сопротивление человека и его внутренние культурологические оплоты. Тем самым открывается новая страница истории: не человек формирует технику по образу и подобию своему, а, напротив, все усилия могут оказаться направленными на то, чтобы приблизиться как к идеалу к достоинствам современной технологии с ее быстродействием, помехоустойчивостью и прочими функциональными качествами.

Из всех видов техники и научных дисциплин крайне «искусительными» считаются, прежде всего такие, как компьютерная технология и кибернетика. В книге, вышедшей в 1976 году, с весьма выразительным названием «Упадок социальной воли: информационные процессы в обществе» американский исследователь А. Мовшовитц так диагностировал эту опасность.

«Возможно, самое главное в растущем направлении, которое обнаруживается в самой неопределенности современной жизни,— это эрозия человеческого самосознания. Будучи по форме инструментом для достижения человеческих целей, компьютер есть воплощение скорее механических представлений. Как инструмент компьютер узурпировал функции, которые мыслились исключительно человеческими, он заставил находить в нем сравнимое с человеческим существованием». Другой ученый, Дж. Вейзенбаум, долго и основательно изучавший социальные последствия электронной технологии, высказывается аналогичным образом. В широко известной в Америке книге «Власть компьютера и человеческий разум» он приходит к выводу, что сегодня в западном мире «технологический образ мышления оказывает самое разрушительное действие на представление человека о самом себе».

Чтобы полностью оценить значение тревоги по поводу имеющей место деградации человеческого самосознания, необходимо коснуться по крайней мере двух вопросов. Во-первых, как возникает и исторически формируется понимание человеком своей сущности и, во-вторых, какое влияние это самопознание оказывает на ход развития современного общества?

Полный внутренней неисчерпаемости и самых неожиданных открытий процесс самопознания по самой своей природе парадоксален и долго остается непознанным. Он маскируется под обычный процесс познания внешнего мира. Требуется изрядная доля философской рефлексии, чтобы, по словам Л. Фейербаха, понять, что, познавая окружающие предметы, человек фактически познает себя, ибо внешний мир открывается человеку в той мере, в какой внутренне вместительна сущность человека. Теоретически и практически освоенная Вселенная — это такое же зеркало человека, как и человек, в свою очередь,— зеркало Вселенной. И не только с позиций третьего лица — сам человек постоянно делает внешний мир аналогом своего внутреннего. Господство, например, механистического взгляда в естествознании нашло свое дополнение в принципе «машиноподобия» как сущности всего живого у Декарта или человека у Ламетри.

Представление человека о своей собственной природе не только удовлетворяет его вечную теоретическую любознательность, но и имеет исключительное «практическое» значение. Ведь то, каким себя мыслит человек, во многом определяет характер его исторических действий. В каждом лозунге, под знаком которого человечество штурмует будущее, так или иначе присутствует общественный идеал, то есть сопоставление того, что есть человек, с тем, чем он должен быть. Поэтому «искушение», которому подвергается философия, свести теоретически человеческую сущность к одному параметру — как бы научно-технически он ни звучал — на практике могло бы означать сведение потенциально богатой человеческой культуры к опасной необратимости «одномерного» существования.

То, что происходит сегодня с культурой мышления, по всем признакам не уменьшает, а увеличивает вероятность, что это искушение может легко превратиться в неотразимый соблазн. Известный английский ученый и писатель Ч. Сноу в книге «Две культуры» отмечает явную диспропорцию между увеличением удельного веса инструментального знания и заметным уменьшением роли гуманитарных наук. Эта неравномерность имеет причины не только и не столько во внутреннем движении науки, сколько во внешних обстоятельствах, лежащих за пределами научного творчества и в существенной степени управляющих характером его развития. Речь идет о прагматическом и утилитарном отношении к действительности как давней и господствующей тенденции в обществе. Именно на почве этой тенденции вырос пугающий своим антигуманным «пафосом» технократический миф о том, что все человеческие проблемы можно перевести на чисто технический язык, а то, что непереводимо, должно быть отброшено как «лирика» и «всякая философия».

Понимание культурологических источников этой угрозы составляет предмет озабоченных размышлений многих исследователей. «Мысль о том, что мозг — это просто машина из мяса,— пишет Дж. Вейзенбаум,— занимает умы ученых, инженеров и журналистов уже сейчас. Как же случилось, что компьютер привел к столь печальному положению дел? Сразу же следует сказать, что не один компьютер повинен в том. В этом повинно чрезмерное разрастание такой идеологии, которая ставит технику в центр философского мировоззрения». Действительно, при таком подходе к современной информационной технологии широко открываются двери для декадентской тенденции — непродуктивному ограничению человеческого в человеке. Проблема состоит не в том, что традиционно изображается как «бунт машин» против своих создателей. Печальная ирония кроется в другом.

Технизированное мышление и политика, проводимая на его основе, умаляют в человеке все то, что не удается схватить этому мышлению в своих терминах. Кибернетизированное упорядочение человеческих проблем оказывается купленным слишком дорогой ценой.
«Успехи техники и некоторые технические объяснения соблазнили нас,— вынужден признать Вейзенбаум,— разрешить технике ставить важные для нас вопросы — вопросы, сама форма которых уменьшает число степеней нашей свободы. Кто диктует вопросы, тот в значительной степени определяет и решения». Таким образом, свобода, исторически завоеванная в борьбе с природой, может оказаться утраченной внутри общества — того общества, господствующей идеологией которого становится технократическое мышление.

Вместе с утратой уверенности перед лицом узко скроенных социальных институтов возникают контуры другой опасности — «добровольной» сдачи бремени социальной ответственности, то есть той «сверхзадачи», которая составляла труднейшую, но в то же время прекраснейшую черту всей человеческой истории. Технические успехи «электронно-компьютерной» методологии, не контролируемые социально-этическими ценностями, «могут,— приходит к выводу тот же американский ученый,— соблазнить ленивые умы принять этот подход за основу универсальных объяснений и источник универсальных рецептов. Некоторые узкомыслящие, но склонные к обобщениям люди уже предложили использовать моделирование социальных процессов на машинах для общего решения всех проблем человечества…

Ни один человек уже не отвечает за то, что «говорит машина»: таким образом, не может быть ни правых, ни виноватых, никаких вопросов справедливости, никакой теории, с которой можно было бы соглашаться или не соглашаться, и, наконец, никакой основы, на которой можно было бы оспаривать то, о чем «говорит машина». Подобное положение дел прямо угрожает атрофированием социальной воли, поскольку последняя уже не «упражняется» в постановке и осуществлении по-революционному новых задач, а лишь направлена к адаптации, к тому порядку, который создает «электронная технология», управляемая «алгоритмом» капиталистической мотивации.

Нельзя сказать, что «технократическое приглашение» к сложному в техническом, но упрощенному в гуманитарном отношении обществу не вызывает среди деятелей науки и культуры известной оппозиции и поисков альтернативы. Все больше зреет убеждение, что мышление, зараженное «техницистским шовинизмом», принципиально неполно и не может быть поэтому средством адекватного понимания социальных проблем. «Действительность,— резонно замечает один из известных западных социологов,— не всегда проходит через электронные каналы».

Сегодня известны различные попытки освободить науку из узких рамок технократической ориентации. Американский исследователь Р. Фишер в своей книге «Наука, человек и общество» высказывает, например, такое предложение. Понимание роли науки и технологии в обществе, а также практическое управление ими должно осуществляться в терминах новой дисциплины, которую он называет «экологией понимания». Эта новая наука о науке должна, по мысли автора, выработать такие принципы организации научной деятельности, которые обеспечивали бы ученым полную автономию от социального влияния. С энергичным призывом к своим коллегам отказаться от всякого сотрудничества с центральным правительством и другими государственными учреждениями обращается американский исследователь Ф. Грин. Еще один известный американский ученый, Р. Найдер, в предисловии к книге «Мозговой банк Америки» рисует идеал идеологически независимой от общества науки.

Однако ирония, которой отмечено появление на свет этих и подобных им проектов, не лишена поучительной назидательности. Стремление вывести науку из-под всяких контролирующих факторов легко превращается в свою противоположность — корпоративную замкнутость науки, атмосфера которой легко провоцирует социальную безответственность ученых. Свобода науки, как и всякая другая свобода в обществе, не может быть абсолютной. Поэтому объективно проблема состоит не в полной эмансипации науки от детерминирующих ее социальных факторов, а скорее в организации такого демократического контроля, при котором гуманистическая функция науки имела бы возможность реализоваться широко и плодотворно. Осознание именно этой стороны вопроса начинает доминировать последнее время в умах многих прогрессивных деятелей.

Автор: А. Щелкин, кандидат философских наук.