«Умная» четверть года

В положенный срок каждый малыш улыбается, подражает звукам, произносит первое слово, декламирует стихи… Конечно, он учится говорить в общении со старшими. Но когда и с чего начинается это общение?

Даже на первом году жизни в «репертуаре» ребенка не так мало средств для передачи желаний, настроения, самочувствия. Разве улыбка, тихое гуление, крик, тянущиеся ручки, взвизгивание, барахтание недостаточно красноречивы? Любящая мать почти всегда понимает эти сигналы. Да и малышу часто понятны намерения взрослых: «кормить», «спать», «гулять», «доктор пришел», «купать» — ведь набор жизненных ситуаций у него пока невелик. Определенное взаимопонимание неоспоримо. Возникают новые ситуации — вместе с ними и новые средства общения. Но когда же все-таки оно начинается?

Есть разные точки зрения. Один из первых авторитетов в «психологии раннего детства» В. Штерн заметил: «Началом речи считают обыкновенно тот момент, когда в первый раз имеет место произнесение звуков, связанное с сознанием их значения и намерением сообщения. Но этот великий момент имеет предварительную историю, которая в сущности начинается с первого дня».

Что ж, «с первого дня» — это определенная позиция. И, надо сказать, разделялась она далеко не всеми. Куда больше распространены были теории, согласно которым недавно появившееся на свет человеческое существо как бы «отрицает» этот свет, его закономерности и свойства. Все, в чем нуждается новорожденный, приходит извне в готовом виде. Превыше всего для него — собственные неясные желания и потребности, и взрослые послушно удовлетворяют их. Стало быть, нет стимула познавать незнакомое окружение. Оставаясь чуждым внешней среде, избегая активного соприкосновения с ней, дитя пребывает в мире грез, знает лишь себя и свои желания (его единственный закон — «принцип удовольствия») и даже не догадывается, что мир необъятен и суров.

Нетрудно продолжить такую линию рассуждений. Ведь куда как удобно было этому младенцу чуть пораньше — незадолго до рождения. Нет резких температурных перепадов, исправно поступают питательные вещества прямо-таки идиллия! По сравнению с ней белый свет — брр! Наверное, современному читателю все это покажется нелепым, но о подобной «внутриутробной идиллии» вполне серьезно говорят психоаналитики. Приход ребенка в мир они рассматривают как «первичную травму», дальние отголоски которой последователи Фрейда берутся обнаружить в спутанной психике вполне взрослых пациентов, пребывающих в разладе с действительностью, с людьми и с самими собой.

Теории такого рода господствовали до недавнего времени в детской психологии на Западе. При немалых разногласиях общим в них было одно: изначальное состояние человеческого существа — асоциальное. Ребенок входит в общество лишь путем принуждения, подчиняясь авторитету взрослых. А иначе его и калачом не заманить занять место в обществе. Ведь коли занял — прощай, воля! Отныне, будь добр, подчиняйся, чисть зубы, учи уроки, будь почтителен к старшим, а когда вырастешь, трудись и вообще поступай, «как все». Короче говоря, предстоит ограничивать желания и всю жизнь делать не то, что хочется. Кнутом и пряником затягивают бессознательно сопротивляющееся существо в реальность, в «планету людей». Травмами и шрамами, слезами и утратами отмечен этот путь «в люди»…

«Глупая» четверть года?

Апологеты таких теорий сделали одно доброе дело: привлекли внимание ученых к самому раннему периоду развития младенца. И при этом проявили поразительную слепоту к нормальным, здоровым малышам: не заметили, как интересен детям мир взрослых, как стараются они быть полезными, как охотно учатся — хватать ли погремушку, открывать ли дверь, писать ли буквы… И, главное, с какой страстью маленькие человечки стремятся иметь свое (только свое) положение в знакомом микромире, как упорно оберегают они это положение. «Любимец семьи» тяжело переживает, когда его «законное» место занимает только что родившийся ребенок; «мамина помощница» горячо протестует, если «ее» обязанности пробует выполнить кто-то другой… Предвзятость научных позиций заставила многих психологов «проглядеть», что человек изначально социален.

Социальная психология с самого начала признала младенца существом социальным. Вот примерный ход рассуждений. Новорожденный бесконечно беспомощен, а нуждается он во многом. Даже в слишком многом, добавила бы иная нетерпеливая молодая мать. Ни найти пищу, ни согреться, ни распознать опасность, ни обеспечить себе сносные гигиенические условия самостоятельно он не может. Уж если чем-то вооружен и экипирован новорожденный, так это способностью налаживать контакт с заботящимися о нем людьми, устанавливать «деловые» отношения с ними. Эволюция не создает излишеств: для цыплят, скажем, с самого начала важно уметь клевать и прятаться от летящей тени, а для детей — понимать старших и «отрабатывать» средства взаимопонимания с ними.

Во Франции, Англии, США специалисты все чаще говорят, что ребенок общителен и расположен к людям. К этому выводу ведут наблюдения, эксперименты. Сейчас-то их хватает, а вот раньше психологи не особенно интересовались начальным периодом жизни. Поэтому и первые книги о «духовной жизни дитяти» написаны в основном врачами-педиатрами. Это им принадлежит выражение «глупая четверть года». Не так уж много удалось им сказать об этом периоде, о первых месяцах развития ребенка. Теперь все переменилось. «Глупая» четверть года привлекла наконец внимание психологов новизной задач и неожиданным богатством результатов.

Танец жизни

«Объект исследования», как это обычно бывает, не балует ученых — большую часть суток он спит, в остальное же время занят едой, а то и плачем. Кажется, для психического развития просто не остается времени.

Но и коротких периодов бодрствования достаточно, чтобы это развитие шло буквально семимильными шагами. Например, у новорожденных обнаружились столь незаурядные способности в области восприятия, что просто диву даешься. И больше всего, охотнее всего воспринимает младенец взрослого. Наверное, не будет преувеличением сказать, что все душевные силы бодрствующего младенца направлены на изучение взрослого, на попытки понять его и установить с ним контакт.

Теперь это уже невозможно оспаривать. Вот несложный опыт. Перед детьми, начиная с первых дней жизни, развешивали картинки и подсчитывали, на что малыши предпочитают смотреть. Оказалось: чем более походило изображение на человеческое лицо, тем упорнее фиксировали на нем взгляд маленькие «испытуемые».

Значит, выделять взрослого из окружающей среды ребенок начинает очень рано. Выходит, прав был В. Штерн: предысторию языкового общения он начинает с самого первого дня! В самый первый день, возразят многие, малышу не до общения. Какой там интерес к взрослому, когда наваливается сразу столько впечатлений? И которое же из них — взрослый? Еще добрый месяц, как считается, уйдет на то, чтобы ребенок научился выделять из окружения собственную мать.

Возражающие правы, пока они говорят об умении видеть: это умение приходит, во всяком случае, не в самые первые дни. Вот со слухом дело обстоит иначе. Например, уже на следующий день после рождения можно научить малышей отличать гудок от звона колокольчика (об этом судят по повороту головы младенца в разные стороны). Так почему бы не перейти от вглядывания к чуть менее популярному среди ученых вслушиванию?

Логично предположить, что человеческий голос ребенок будет различать с еще большей готовностью, ведь его роль в жизни младенца не сравнишь с какими-то там звонками или гудками. Органы слуха созревают задолго до рождения, и наверняка уже тогда приспосабливаются воспринимать звуки в диапазоне частот человеческой речи.

Может, это и впрямь логично, но как проверить? Эксперимент «вопрос — ответ» с только что появившимся на свет существом требует немалой изобретательности. Американцу Уильяму Кондону и его сотрудникам пришлось готовиться к их самому оригинальному открытию.

…Вначале был киноаппарат. Медленно прокрученная пленка демонстрирует движения взрослых собеседников. Поднятие бровей… Взмах руки… Выпрямление спины… Поворот туловища… Движения плеч, ног, кистей рук, головы — одни из них ровно ничего не значат в разговоре, другие столь «красноречивы», что сплошь да рядом изменяется смысл произносимых слов на противоположный. Этот составленный из микродвижений «текст» вроде бы не привлекает внимание, однако иной раз «читается» собеседником, который, кстати, и сам менее всего походит на малоподвижного истукана: он, как правило, тоже деятельно строит свой «текст».

Вглядываясь в медленно сменяющиеся кадры, У. Кондон и его коллеги убедились, что бессистемные как будто, накладывающиеся друг на друга микродвижения на самом деле «приурочены» к существенным элементам звучащей речи. Их начало и конец совпадают с началом и завершением речи партнера, ее лингвистической структурой, ударениями и подчеркиваниями голосом каких-то значимых моментов. Микродвижения говорящего тоже соответствуют произносимой им речи.

Этот трудноуловимый «танец» — все па начинаются и завершаются в некоем ритме — получил название синхронии взаимодействия; чем сильнее выражена эта синхрония, тем больше взаимопонимания.

Не один год оттачивали наблюдатели свое мастерство. И вот новыми «испытуемыми» Уильяма Кондона (это исследование он провел совместно с Луисом Сандером, специалистом по психологии детей раннего возраста) стали младенцы первого и второго дня жизни. Слуховое восприятие, как уже говорилось, у них должно быть неплохо развито. И в самом деле, они не только отделяют речь взрослого, скажем, от скрипа половиц или тиканья часов, но и движутся (если у взрослых мы говорили о микродвижениях, то у новорожденных что же — «микромикро-»? пусть будет просто — движение) в унисон с ней. Налицо синхрония взаимодействия — не менее отчетливая, чем у взрослых собеседников. Оказывается, этот танец, в котором партнеры, не касаясь друг друга, согласовывают микропа, начинается чуть ли не сразу после рождения. Поистине — «танец жизни»!..

На малышей обрушивали самые разные звуки. И они действовали синхронно не только с речью живого человека, но и с магнитофонными записями человеческой речи, со звуками не только английского, но и китайского языка. А вот неречевые звуки не побудили новорожденных к синхронии взаимодействия. Это очень важно — теперь можно утверждать, что уже с самого рождения маленький человек выделяет из своего окружения большого человека, внимателен к его поведению и умеет сопоставлять с ним свои действия. А отсюда — прямая, хотя и непростая дорога к общению с привлекательным, полезным и умелым взрослым человеком.

Первые контакты с миром взрослых

Уже на втором месяце жизни у ребенка развивается «комплекс оживления» — знакомая всем родителям реакция на взрослого. Это именно комплекс, который включает едва ли не все доступные малышу действия: счастливое повизгивание, улыбку, блеск глаз, лихорадочные движения ручками и ножками или замирание в предвкушении игры. Целый океан радости, даже восторга, а цель — пусть мимолетное внимание большого человека: новорожденный не особенно требователен, да и устает он быстро.

«Цель» — это не оговорка. Раньше, когда считалось несомненным, что комплекс оживления — реакция, то есть ответ на приятные младенцу действия взрослого, сказали бы «причина». Но вот совсем недавно была защищена диссертация, автор которой, С. Ю. Мещерякова, доказала, что главное в комплексе оживления — попытка вызвать старшего «на разговор».

Отличает ли младенец обращенную к нему речь от «взрослых разговоров»? Оказывается, да, и выяснили это английские ученые. Дети наблюдали мать, разговаривающую по видимости с ними (больше как будто не с кем), но в непривычном, взрослом стиле. На самом-то деле мать отвечала на письменные вопросы другого взрослого, о присутствии которого дети не подозревали. Малыши (не старше трех месяцев) были крайне «озадачены» таким поведением. Они пытались вернуть матери «правильный тон», но и после того, как это им удавалось, к детям не сразу возвращалось хорошее настроение.

О человеческих потребностях надо говорить осторожно. Это один из тех вопросов, в которых каждый не согласен со всеми остальными. Но с потребностью в общении многое стало ясным, и это почти целиком заслуга небольшого коллектива, которым руководит доктор психологических наук, профессор Майя Ивановна Лисина. Можно расходиться с защищаемой ею позицией в частностях, но при этом надо иметь в виду, что другой столь же стройной и столь же развернутой теории просто нет.

Из целостного поведения младенца М. Лисина выделила четыре компонента, сумма которых (именно сумма, а не каждый в отдельности) позволяет вполне обоснованно утверждать, что потребности ребенка «возвысились» до общения со взрослым. Внимание и интерес к большому человеку — первый компонент — служит сигналом, что на взрослого направлена специальная активность малыша. Если к тому же его отношение к старшему эмоционально окрашено — налицо еще один компонент. Следующий компонент: ребенок начинает проявлять инициативу, «налаживать контакты», стремясь показать взрослому весь несложный, тем не менее, столь значимый для него «репертуар» своих способностей и умений. Показать себя — это очень важно, даже и в куда более зрелом возрасте; однако и этого недостаточно. А потому четвертый компонент: способность ребенка «взглянуть на себя глазами взрослого». Это проявляется в его реакции на отношение старших к себе.

В такой способности чутко реагировать на отношение к себе старших М. Лисина и ее коллеги видят зачатки будущей личности. Взгляд, который решительно расходится с мнением таких классиков детской психологии, как Л. Выготский и А. Валлон. Они считали, что выделять себя из среды, отделять себя от взрослого ребенок начинает, во всяком случае, после года (а без «ты» нет и не может быть «я», и пока не развалится крепость «пра-мы», в которой, по мысли Выготского, ребенок обитает первое время, считая все свое окружение продолжением себя самого, ни о какой личности и речи быть не может).

Сотрудница лаборатории Н. Авдеева провела эксперимент с младенцами разного возраста (до года), одни действия которых она одобряла словами «Да, так», другие порицала словами «Нет, так не надо», все это говорилось ровным, доброжелательным тоном. Никаких иных способов оценки не допускалось.

Тем не менее, даже одно-двухмесячные малыши по каким-то неуловимым для многих из нас признакам (слов-то они не понимали!) догадывались, когда их хвалят, когда — ругают. В ответ на «Да, так» они, все до единого, независимо от разницы в возрасте, начинали усиленно повторять одобренное действие — и тут же нежно привязывались к экспериментатору: радостно узнавали его, активно с ним сотрудничали, часто плакали при расставании. В ответ на «Нет, так не надо» действия почти всегда прекращались, и взрослый награждался в лучшем случае равнодушием.

Стоило экспериментатору сменить поощрение на порицание — и уже полугодовалый малыш пытается восстановить прежний «правильный» тон, обижается. Из смены порицания на поощрение вообще ничего не вышло: уже потеряв доверие, взрослый не удостаивался и привязанности.

Но даже самые равнодушные и враждебно настроенные к экспериментатору дети, когда эксперимент кончался и их несли на место, часто пытались затеять с ним интересную игру. То есть малыши уже разделяли (особенно те, кто постарше) свое отношение к взрослому во время эксперимента и отношение к взрослому в целом.

К исходу второго месяца или на неделю-другую позже в поведении здорового ребенка все выделенные М. Лисиной компоненты уже «на месте». Значит, потребность в общении сформировалась, и далее можно говорить об эволюции отношений большого и маленького.
Эта эволюция подробнейшим образом прослежена Лисиной и ее коллегами.

Вылазки в будущее

Буквально все важнейшие завоевания малыша в сфере навыков, способностей, умений, психологических новообразований рождаются в контакте со старшими. Например, из «общительного» движения — вскидывания ручек (общительного, ибо оно входит в состав комплекса оживления) рождается хватание, скажем, погремушки, а это едва ли не основной навык первого года жизни. Управление комбайном или самолетом, поддержки в танце, пальпация (прощупывание пациента врачом) — все эти сложные действия, требующие многих месяцев и даже лет подготовки, потенциально присутствуют в неуклюжих движениях полугодовалого ребенка, который без устали пытается схватить и удержать игрушку.

К этому времени малыш успел уже утратить врожденный хватательный рефлекс (не правда ли, эффектное зрелище представляет повисший на одной ручке и удерживающий вес своего тела новорожденный). Очевидно, маленький человек испытывает в этом рефлексе куда меньшую нужду, чем, скажем, детеныш обезьяны, который с самого раннего возраста путешествует с матерью, уцепившись за ее шерсть. Нимало не горюя, малыш деятельно восстанавливает утраченное движение теперь уже в общении, то есть на социальной почве, которая оказывается куда более прочной и надежной.

Примерно век назад выдающийся ученый, один из основоположников психологии Лев Семенович Выготский ввел такое понятие — «зона ближайшего развития». Это уровень психического развития, еще недоступный ребенку, который, однако, с помощью старшего уже способен совершать эпизодические «партизанские» набеги в эту область. Выготский решительно отмел возражения, что такие набеги, мол,— результат подражания взрослому и потому не представляют интереса. Наоборот, очень даже интересны! Ведь подражает ребенок не чему угодно, а лишь тому, что он уже наполовину понимает и что поэтому относится к его зоне ближайшего развития. «То, что ребенок умеет делать сегодня в сотрудничестве, он сумеет сделать завтра самостоятельно»,— утверждал Выготский. Сегодня уже все признают, что, по меньшей мере, недостаточна оценка сиюминутного (актуального) уровня развития ребенка, если она не дополнена определением зоны ближайшего развития.

Малыш бойко произносит «потому что», «хотя», «больше», «одинаково» задолго до того, как приобретает правильное представление о количестве или о причинно-следственных отношениях. Но это — говорящий ребенок. А бессловесный?..

Про него можно сказать то же самое, ведь общение, как мы знаем, не сводится только к словам. «Именно в ходе общения ребенок совершает первые вылазки в новые области»,— пишет М. Лисина. А поскольку младенец сильнее зависит от взрослого, чем его старшие братья и сестры, то его зона ближайшего развития чуть ли не целиком определяется уровнем его общения со взрослым. Эту на вид совсем простую мысль — в развитие блестящей идеи Выготского — недавно высказала М. Лисина. Ее сотрудницы установили: дети неизме¬но не желают общаться на «уже пройденном» уровне.

Действительно, что за интерес, если к тебе относятся как к маленькому, в то время как ты по всем статьям и прежде всего «по статье» общения — «ребенок нормального возраста» (по выражению одной девочки). Кокетливое преуменьшение своего возраста ребенку чуждо, и если взрослый — сюсюканием или как-то иначе — «тянет его в прошлое» (пусть совсем недавнее), ребенок бескомпромиссно уклоняется от такого «ретрообщения». Быть может, одна из причин устойчивой неприязни детей к иным окружающим состоит в том, что те плохо адаптируются к опережающим запросам своих юных партнеров?.. Ведь даже обитатели колыбели, которых еще долгие месяцы отделяют от первого слова, прямо-таки «рвутся» в общении со старшими в зону ближайшего развития. Поэтому они и развиваются…

Доказано, что контакт со взрослыми — решающее условие перехода детей к звуковой речи, к манипулированию предметами. В общении укрепляются неиссякаемая познавательная потребность ребенка, в общении он готовится к исполнению первой социальной роли — роли ученика.

Другая тетя

Итак, развитие ребенка почти полностью зависит от окружающих его взрослых. Самое напряженное внимание младенца к старшему партнеру недолго загасить; без поощрения, без ответной реакции самый жадный интерес сменяется индифферентным отношением. «Добиться» этого несложно: деревянное лицо, никаких следов любви к подопечному, только уход, кормление, гигиенические процедуры. Нет вернее способа выбить почву из-под ног жаждущего общения ребенка.

Страшная вещь кроется под словом «госпитализм»: ребенка по режиму кормят, купают, меняют пеленки, но деловито, без ободряющего слова, без ласки. Ни малейшего отклика трепетному ожиданию ребенка, ищущему взгляду, робкой улыбке. Некогда — или нет охоты? — поиграть с малышом, спеть песенку, подержать на руках. Да и к чему? Ведь сытый лежит, чистый, спокойный… Вот только беда — чересчур спокойный… Вялый даже… Безучастный какой-то… Ладно бы только игрушками не интересовался, а то ведь плохо прибавляет в весе, вообще отстает в физическом и психическом развитии… В конце концов ученые доказали, что повышенная смертность в некоторых детских учреждениях объясняется не столько плохим уходом, сколько отсутствием ласки и общения с детьми.

Умей малыш говорить, он бы, наверное, сказал: «Уйди, тетя, ты меня не любишь! Я не хочу молока… Пусть лучше придет другая тетя поиграть со мной. Она возьмет меня на руки — я сразу увижу все, чего не видно из кроватки… Она поговорит со мной, она засмеется, и мне тоже захочется что-то сказать. У меня получится плохо, но она все равно поймет. Где ты, хорошая тетя? Мне так плохо без тебя!..». Нет, не скажет ничего младенец. Но известно, что если действительно имеются два человека, один из которых только кормит ребенка, зато второй играет с ним (пусть даже не очень часто),— улыбка адресуется этому, второму. И справедливо.

Ау, «другая тетя»! Поспеши! Запоздаешь — и уже не «расшевелить» безучастное, лишенное общества и общения существо.

Вот девочка Анна. Нежеланный ребенок. Ее мать не жалела дочери молока, но скупилась на заботу и ласку. В результате в шесть лет Анна не умела ни говорить, ни ходить. Попав к врачам и педагогам, она к семи годам научилась ходить, но через три года умерла, так и не начав говорить и достигнув умственного уровня ребенка двух с половиной лет.

Госпитализм — такая же жестокость, как и лишение ребенка пищи, как побои. Увы, до сих пор так бывает: детей пальцем не трогают, но отказывают им в ласке, в доброжелательном разговоре. Вот и сейчас идет борьба за девочку Дженни, которую в течение двенадцати (!) лет никуда не выпускали из комнаты, настолько маленькой, что из-за отсутствия сколько-нибудь удаленных предметов у девочки развилась близорукость. В тринадцать с половиной лет она с трудом ходила, не умела стоять, бегать и прыгать, страдала от недоедания, ибо не знала твердой пищи… Она ничего не говорила… Исход терапии неясен. Удастся ли вернуть Дженни в общество?

Больше повезло третьей девочке — Изабелле. Она всего на месяц моложе Анны. Почти до семи лет она была изолирована вместе со своей глухонемой матерью. Не могла, конечно, мать научить девочку говорить, но, может быть, ласки и внимания Изабелле хватало? Как бы то ни было, но чрезвычайно пугливая и совершенно неразвитая умственно девочка в короткое время научилась говорить и во всем догнала сверстников.

Грань, за которой — молчание

Полностью компенсировать последствия многолетней изоляции, как видно, не удается: известно несколько десятков детей, вскормленных животными и вновь попавших к людям,— полноценным человеком никто из них не стал. А после недолгого пребывания вне общества компенсация, конечно, куда вероятнее. Но где же граница? Не проходит ли ребенок через некий временной «водораздел», по одну сторону которого сохраняется возможность нормального развития, а по другую — темное, тусклое и неразумное существование? Этот вопрос очень волнует ученых, но исследование его крайне затруднено. Не опереться ли на аналогию?

В США под руководством Г. Харлоу проводятся опыты с обезьянами. Отнятые от матерей, они содержатся в течение нескольких месяцев в одиночной клетке. После окончания срока изоляции каждое животное помещали в группу сверстников и наблюдали за его поведением. Трудности вхождения «изолятов» в «здоровый коллектив» увеличивались по мере удлинения срока изоляции. Побывавшие в «одиночке» обезьяны не умели играть с другими детенышами, у них повышалась агрессивность, а когда они вырастали и становились родителями, многие самки не проявляли материнских чувств, даже были жестоки с новорожденными. Один из выводов Харлоу — о существовании критического периода между тремя и шестью месяцами первого года жизни обезьян. Если изоляция падала на этот период, то вхождение в стадо сопряжено со значительными трудностями, и есть даже риск, что подопытные обезьяны так и не станут нормальными животными.

Проходит ли через подобный критический период человек (возможно, более долгий, ведь ребенок созревает куда дольше, чем любое животное) или аналогия с «меньшими братьями» ошибочна? Давайте будем говорить не о полноценном и всестороннем человеческом поведении (как его оценивать?), а, скажем, об овладении языком — проблемой более узкой, хотя чрезвычайно важной. Итак, есть ли такой возрастной отрезок, по прошествии которого человек, ранее не обучавшийся языку, не сумеет полностью им овладеть?

Лет пятнадцать назад американец Э. Леннеберг положительно ответил на этот вопрос и предположил, что критический период простирается примерно от двух до тринадцати лет. В пользу своей гипотезы Леннеберг привел ряд доводов. Например: к тринадцати годам завершается анатомическое созревание головного мозга, после чего он теряет значительную часть своей пластичности.

Именно мозг обеспечивает не только физиологические, но и психические возможности человека, в том числе его высшие способности: речь, воображение, память, мышление, восприятие. Известно, что за их функционирование отвечают не просто какие-то строго ограниченные мозговые структуры — огромное значение имеют связи между нейронами и ассоциациями нейронов. Несмотря на это, можно все-таки говорить о локализации: например, что касается языка, то речевые способности у правшей сосредоточены в доминантном, левом полушарии головного мозга.

У незнакомого с языком ребенка «речевые» зоны постепенно вовлекаются в управление другими видами деятельности. Когда он услышит, наконец, речь, эти зоны окажутся уже «занятыми»… Удастся ли потеснить то, что в них закрепилось, и заставить речь локализоваться в предназначенных для нее природой областях? Леннеберг предположил, что после утраты мозгом свойственной детскому возрасту пластичности это невозможно: какие-то фрагменты речевого поведения если и будут локализоваться в мозгу подростка, то в случайных, не отведенных для этого заранее структурах. И поэтому стопроцентное овладение языком — вопрос крайне проблематичный.

Вернемся теперь к бедняжке Дженни. Весь указанный Леннебергом возрастной отрезок она не знала языка. Сейчас понемногу им овладевает. И что же? Наблюдающие за ней ученые полагают, что новые для нее речевые способности локализуются у Дженни в правом полушарии (что было бы нормально лишь для некоторых левшей), в неречевых областях. В этом их убеждают многочисленные специальные пробы и опыты. Коли так, подтверждается предположение Леннеберга, и если взрослая уже девушка так и не овладеет языком в той мере, как его усваивают другие, это будет, пожалуй, доводом в пользу гипотезы о «водоразделе»…

Автор: А. Войскунский.