Маленькие жители Ширик-Куль тугая

И снова тугаи… Цитрусовый запах солодки, малиновый аромат кермека, розовая пена цветущего гребенщика-тамариска, серебристые листья лоха. Снова рыдания шакалов по вечерам, всплески рыбы на Сырдарье, горячее полынное дыханье пустыни, низко нависшая над бесконечной гладью Луна…

Второй раз приезжаю я сюда в составе биологической экспедиции Ташкентско¬го музея природы. И — опять захватывающие путешествия с фотоаппаратом в дебрях солодки, попытки сфотографировать на парнолистнике чуткую и очень красивую бабочку солнечную гипермнестру, опять бесконечные стояния в полусогнутой позе в зарослях цветущего кермека на самом солнцепеке, в совершенно непереносимой жаре, отчего изображения в видоискателе многочисленных копошащихся перепончатокрылых сливаются в многокрасочный хоровод, который снится потом в холоде ночи под непроницаемым для комаров, каракуртов, фаланг марлевым пологом.

А утром в божественной прохладе на ярком, но пока еще вполне сносном Солнце — старание во что бы то ни стало запечатлеть взлет медлительного, тяжелого, гудящего, как самолет, тоже ярко раскрашенного жука нарывника.

При первом знакомстве тугаи показались мне гораздо менее впечатляющими, менее эффектными, чем я ожидал. Ведь когда-то здесь, на берегах Сырдарьи, в буйных зарослях, в этих прибрежных джунглях водились тигры. Я уже не говорю о кабанах, камышовых котах, лисах, зайцах, фазанах, многочисленных водоплавающих и певчих птицах, змеях, ящерицах, паукообразных и насекомых.

Образ тугаев сложился в моем воображении как нечто тропическое, яркое, таинственное и опасное…

Потом я приехал в Ташкент, и мы несколько часов в жаре и пыли тряслись в экспедиционном фургоне, пересекая сначала рыжие, выжженные среднеазиатским солнцем предгорья — адыры, затем ровную, покрытую серой шерстью полыни, солянки и всевозможных ксерофитов поверхность сухой степи, постепенно переходящей в глинистую пустыню. Наконец, тоненькая, даже какая-то жалкая полоска на горизонте…

Когда машина остановилась на берегу реки и мы выпрыгнули, я испытал некоторое разочарование от низкорослости тугайных деревьев. Пять, десять, ну пятнадцать метров в высоту всего — маловато для тропиков.

И лишь потом, погрузившись в душную глубину этих дебрей, местами совершенно непроходимых, колючих и непроглядных, я понял, что дремучесть, таинственность или эффектность ландшафта вовсе не обязательно включает объемность и высокорослость. Тугаи — это заросли по берегам рек, текущих через пустыни.

Совершенно определенная ландшафтная зона, великолепный пример изобретательности природы. Представьте себе пустыню, протянувшуюся на много километров, со всеми ее не слишком приятными признаками: резко континентальный климат с большими перепадами температур, страшная дневная жара летом, морозы зимой, сухость воздуха, минимум осадков, максимум засоленности почвы. Но если пустыню пересекает река, то на берегах ее создаются особые условия. Увлажненность прибрежной земли, частичное вымывание солей, насыщение плодородным илом, повышение влажности воздуха.

И возникает богатая, хотя и своеобразная, конечно, растительность. Разумеется, далеко не каждое тепло- и светолюбивое растение может существовать здесь, потому что остается континентальность и сухость климата, постоянно напирает с одной стороны пустыня с ее иссушающими ветрами и дамокловым мечом висит угроза чрезмерной засоленности.

Тугайные растения героически борются со всеми этими сциллами и харибдами, сообща с рекой они создают микроклимат, достаточно влажный за счет энергичной транспирации влаги листьями. Возникает прочная и полезная для обеих сторон взаимосвязь: за воду и ил, которые дает река, тугайные заросли укрепляют своими корнями постоянно подмываемый берег…

И течет сквозь пустыню река, течет, стремительно неся желтые мутные воды свои, течет в оправе пышной, зеленой, благоухающей, и никакие пески ей нипочем. До тех пор, правда, добавим мы с сожалением, пока не вмешивается в это веками сложившееся содружество реки с береговыми зарослями неосторожный, нерасчетливый человек… Ибо бывает и так, что в погоне за плодородными землями для бахчевых и других весьма полезных и нужных, конечно, культур вырубают люди слишком большую порцию тугаев, нарушают равновесие, новые низкорослые и плохо справляющиеся с напором солей растения живут год-другой, давая поначалу сказочный урожай, а затем чахнут, уступают под напором подпочвенных пересоленных вод, и вместо цветущего в прошлом оазиса на берегу реки образуется безрадостный серый лоскут пустыни…

Ну, да ладно. Будем все же надеяться на лучшее. Пока они живы. Жив и этот Ширик- Куль тугай, получивший свое имя от озера, которое расположено неподалеку — озеро Ширик-Куль, Гнилое озеро.

Обитателей в тугаях, как уже сказано, множество. Ландшафтная зона, сочетающая жаркий климат пустыни и буйную, почти тропическую растительность, привлекает множество всевозможных животных. Наиболее богат, конечно, мир насекомых. Правда, кое-где в очень небольших количествах встречаются, говорят, тигры в тугаях Амударьи, но есть кабаны и все другие перечисленные выше животные.

Первая экспедиция музея природы, в которой я принимал участие, и была как раз посвящена изучению насекомых, а именно перепончатокрылых, с тем чтобы выяснить, какие из них останутся и будут исправно нести службу по опылению цветов бахчевых культур, когда вырубят очередную порцию тугаев.

…Когда вы, войдя в тугай, сопоставив его образ с виденным ранее или воображаемым, восприняв и уже как-то осознав, начинаете обращать внимание на детали, то, может быть, самое первое, что бросится вам в глаза,— множество крупных жуков, усеивающих некоторые травяные кустики, словно урожай черно-красных ягод. Правда, ягодами они кажутся издалека, вблизи же видно, как они ползают, копошатся, перелетают с места на место, басовито жужжа, толкают друг друга, тут же спариваются или дерутся.

Это — жуки-нарывники. Днем они все-таки расползаются, разлетаются в разные стороны, иногда можно встретить Даже одиночных жуков, но на ночь обязательно собираются в компании по нескольку сотен, а то и тысяч и, облюбовав по не всегда понятному принципу определенные травинки или кусты, гроздьями повисают на них. Если это злак, то тонкие листья низко сгибаются под тяжестью жуков, иногда до самой земли, отчего пропадает весь смысл ночлега не на самой земле, а над ней, ветер раскачивает усеянные жуками травинки в разные стороны, но те упорно держатся за свои «насесты», и — кто знает? — может быть, это качание на ветру помогает заснуть?

Наступает утро, солнце припекает, жуки отогреваются, совершают утренний туалет и гимнастику, поочередно вытягивая и вычищая челюстями каждую лапку, потом нежные слюдяные крылья, слежавшиеся за ночь под бронированными крышками пестрых надкрылий, потом усы, и наконец с хрипловатым утренним гуденьем взлетают, отправляясь на место кормежки — к цветам гебелии, горчака, солодки, в зависимости от того, что нынче цветет и какие именно соцветия предпочитает данное племя, данный вид. А видов нарывников в Ширик-Куль тугае несколько: калида, Шренка, Фролова, глазчатый, церокома и другие.

Зарываясь в цветок, если он большой, или обхватывая его словно кубок или чашу, пестрые жуки без всяких церемоний и колебаний пожирают не пыльцу, не нектар, а пестики и тычинки, чем принципиально отличаются от пчел, мух, ос, бабочек и другой крылатой братии, которая тоже любит цветы, но относится к ним несравнимо более бережно, с чувством ответственности и долга, не только беря нектар или пыльцу, но в то же время содействуя перекрестному опылению. И этими своими разбойничьими действиями нарывники приносят, конечно, вред. И в общем-то они считаются вредными существами, все виды до одного. Но не будем торопиться с окончательными суждениями. Дело в том, что личинки разбойников поселяются в кубышках саранчи, пожирая яйца этого куда более опасного вредителя. И знаменитый Брем, например, считал нарывников, наоборот, полезными.

Нарывниками они называются потому, что вещество, содержащееся в их теле и выделяемое в целях самозащиты,— кантаридин — при попадании на кожу животных и человека вызывает весьма болезненные нарывы. Есть жуков тоже не рекомендуется, так как несколько случайно съеденных нарывников приводят к расстройству дыхания, сердечной деятельности и могут убить даже лошадь. В Ширик-Куль тугае мне рассказывали о мотоциклисте, который, несясь по тугайной дороге на мотоцикле, сбил щекой летящего жука, да потом еще размазал след на щеке рукавом. Щека очень скоро превратилась в сплошной нарыв…

В отличие от общественных насекомых — таких, как муравьи, термиты, осы, пчелы, нарывники собираются вместе не для того, чтобы строить общее жилище, совместно воспитывать детей, организованно нападать на соседние племена или, как, например, некоторые виды муравьев, разводить «домашний скот» (тлей) или возделывать «сады и огороды» (некоторые растения, грибы). Их сборище носит гораздо более стихийный и неорганизованный характер, но нельзя не заметить, что в какой-то степени оно, конечно, оправданно. Всем миром они скорее бросятся в глаза любому животному, которое их благоразумно обойдет, не тревожа, тогда как отдельно сидящего на цветке жука оно может и не заметить. В большом обществе облегчается поиск партнера для спаривания, да и поиски пищи проще: подходящие для нарывников цветы в тугаях растут куртинами. Однако дело, по-видимому, не только в этом. Особи, входящие в группу, приобретают новые признаки по сравнению со своими одинокими сородичами — они меняют свои размеры (как правило в сторону увеличения), окраску и даже форму тела…

Еще во время первой экспедиции я вдруг заметил, что с особенным вниманием разглядываю нескольких белых бабочек, порхающих невдалеке от нашей стоянки. Вернее, они были не белые, а желтоватые, но не приторно-желтые, как лимонницы, а оттенка слоновой кости. Сначала бабочки близко не подпускали, но через несколько дней уже подлетали к нам довольно близко и садились на неизвестные мне белые цветочки, на качающиеся под ветром кустики парнолистника или просто на высохшую до твердости глину.

Взяв фотоаппарат, я начал к одной из бабочек приближаться. Она была прекрасна. Нежные, не гладкие, а как будто бы слегка гофрированные крылья были разрисованы с необычайной тонкостью и изяществом. Все четыре крыла оторочены с наружной стороны рядом аккуратных черных колец, но не сплошных, а состоящих из микроскопических точек. Они были как бы выполнены углем в стиле пуантилизма — и это не казалось случайным, потому что сплошные черные кольца были бы слишком грубы для этого воздушного существа. С внешней стороны каждого колечка черный цвет сходил на нет постепенно, внутри же оставался незапятнанный белый круг.

Вообще с парадной стороны фон крыльев был белоснежный, а общий оттенок слоновой кости создавался за счет окраски испода, представлявшей собой желтоватую, блеклую, как бы слегка слинявшую или выгоревшую на Солнце копию главного рисунка. Понятно, почему бабочка, садясь, бережно складывала вместе крылья — она берегла рисунок! Общее впечатление от бабочки было удивительно светлое, оптимистичное, радостное — никакой трагичности от черного с красным! Больше того, казалось совершенно естественным, что это создание родилось именно здесь, в Средней Азии, в стране Солнца, сухих степей и пустынь, минаретов и мавзолеев, выжженного Солнцем камня…

Некоторые ученые считают, что окраска многих животных представляет собой не примитивную подделку под фон, а «выражает собою общее впечатление от окружающей обстановки». Белизна крыльев той бабочки, легкая размытость, пуантилизм черного рисунка, желтоватая, выцветшая оборотная сторона как бы передавали впечатление от света, жары и открытости этих мест. А умеренная яркость красных пятен, не кричащих, а как бы растворяющихся на общем фоне, дополняющих и оживляющих весь рисунок,— это, конечно же, яркость горячего Солнца! Я вообще заметил, что рисунок многих среднеазиатских гусениц удивительно напоминает элементы национальных узбекских, казахских или туркменских орнаментов. То же можно сказать о раскраске ящериц, змей, пауков. Определенно, все это неспроста!

Уже дома, листая в библиотеке атлас Курта Ламперта, я узнал, как называется эта- бабочка: гипермнестра гелиос. Солнечная гипермнестра. Гелиос — бог солнца, а Гипермнестра — одна из данаид, ослушавшаяся повеления отца и сохранившая жизнь любимому мужу Линкею…

Мы шли по кромке тугайных зарослей — там, где они постепенно переходят в пустыню, и хотя больших деревьев и густых трав уже нет, но еще встречаются мощные гребенщики, купы низкорослого чингила, полянки горчака или кермека. Кермек, душистый кермек всегда привлекал особенно пристальное мое внимание, потому что на его мелких сиреневых цветочках, собранных в большие кустистые соцветия, собирался, как правило, целый зоопарк: пчелы, осы, мухи, бабочки, кузнечики, зеленые, изящной формы нарывники церокома, пчеложуки, хищные пауки и клопы-ринокорисы, закованные в черно-красно-белополосатые доспехи. Богомолы встречались редко, но вдруг…

Меланхолично, спокойно, совершенно игнорируя мое приближение, на одном из соцветий удобно устроилась большая, сантиметров семи длиной, зеленая изящная эмпуза. Только через несколько секунд она удостоила меня вниманием, медленно повернув в мою сторону треугольную голову с большими глазами и двумя усиками, похожими на длинные тонкие гребенки, лихо торчащие на затылке. Искоркой сверкнуло — зеркальце со лба…

Надо вам сказать, что эмпуза, ближайшая родственница богомола, носит на лбу зеркальце не случайно: имитируя блеск капельки воды, росинки, оно приманивает к своей обладательнице легковерных, не подозревающих о смертельной опасности насекомых.

Охота за членистоногими созданиями настолько захватывала меня каждый раз, что я так и не успел исследовать весь тугай, который протянулся вдоль реки на несколько километров и километра на два с лишним вторгался в пустыню. На крупных обитателей я обращал гораздо меньше внимания, чем они того заслуживали, хотя не раз выпугивал из чащи фазанов, и они взлетали, сверкая всеми цветами радуги, кудахтая и с трудом поднимая за собой длинный хвост. Однажды на дорожке я обнаружил кучку сине-зеленых и коричневатых перьев. Не иначе, как следы чьей-то удачной охоты,— может быть, шакала, а может быть, камышового кота или лисицы-карагапки. Кабанов не видал ни разу, однако слышал громкую возню в чаще и видел изрытую их мощными клыками и раздвоенными копытами землю. Часто встречались лошади — красивые, гордые, но очень пугливые. Жители поселка Ширик-Куль пасли их оригинальным способом — просто выпускали в тугай, а когда нужно было, ловили их там.

В самой чаще, в зарослях эриантуса, чингила, гребенщика, туранги, скрывалось небольшое мелководное озеро, соединенное с Сырдарьей узенькой травянистой протокой.

Еще более колоритным был тугай на острове посреди Сырдарьи. Когда мы решили исследовать остров и поплыли туда на байдарке, оказалось, что он тоже имеет тихое и достаточно широкое внутреннее озеро, куда от большой воды ведет извилистая протока. Озеро поросло кувшинками, остролистом, ряской. На нем кормились утки разных видов, крачки, водяные курочки, выпи. Тугай на острове был более густым и богатым, чем на берегу, деревья здесь были выше, росли чаще. Во множестве встречалась туранга, тал (тугайная ива) и настоящие лианы — аспарагус и ломонос. Животный мир острова также достаточно богат — кабаны, зайцы, фазаны (их крики часто долетали даже до нашей палатки на берегу), множество других птиц. Мы встретили здесь эффектную трехцветную (черную с белыми и рыжими пятнами) корову с маленьким теленком. Георгий Федорович рассказал, что не раз бывали случаи, когда у ширик-кульцев пропадали стельные коровы. Не знали сначала, что и думать, а потом оказывалось, что будущая мать тайком переправлялась на остров, чтобы спокойно, без свидетелей, на лоне природы выкормить своего детеныша.

И все же, по словам местных жителей, то, что мы видели сейчас на берегу и на острове — «саванна» и «тропики»,— было бледной копией тех роскошных тугаев, которые росли здесь еще в недавнем прошлом. Растительность была гуще, ею были заняты большие площади — «тропиков» было больше,— в них водилось гораздо больше фазанов и кабанов, встречались тигры. Это были настоящие, таинственные, полные опасностей джунгли…

Автор: Ю. Аракчеев.